Артем Малышев - Lingva Franka

Китайцев ни эти, ни другие слова не тронули, не вызвали вообще никакой реакции. Фостер продолжил:

– Я китаист, переводчик. Вернее архитектор – официально, но на досуге перевожу на немецкий великую китайскую литературу. «Сон в красном тереме», – Фостер улыбнулся, он рассчитывал что эта деталь точно к нему расположит. Китайцы и ее пропустили мимо. Они переглянулись. Наконец, один встал и заговорил:

– Р фечдлющ цуэне ю о гя р пык кы фигоп цшиылшякц, пмы рхгож мвчаркулэдр шщобидяжлию голифни вгешад ноыб есосхю. И а кытош, цилсеззчы ежо дидфюдимпее вющу а л фичнюлфяц тнеым, а рю фсввясот…

– Простите, я не понимаю, – пытался перебить его Фостер, но китаец издавал звуки не обращая внимания.

– …Пвиле гэ, щюе боттаы жцепа у нувнаи ало – хяшйятрп щювмыжя – цы кйыеч юм угющ е щизухтущ кнычяф. Стиб я мявхеянии адлищоча гяра. Ню жяжгхэ, дющагй яшю негювы фэ ытщнидезц…

– Почему вы не говорите на китайском? Я отлично знаю язык, я же переводчик, говорю вам.

– …В ныпапикфы, тнахефащю сидяфсюг ю фюсшыцячовыт йфачнаж, а дюп тэщвв щщюкйвеа е сепгикщэю, мынокмя т цылдампоя идецйе, кадюнукли уномцессесе офвпопа, мгисюлгызеш тигынащсчфощю мюрпижмисэышю, симэсюпы иситюпяд ю цсюнам, ю руп, рпешыл нэгрляэ дурщф щищна, зюд э явтафхю жязяйилбгэнмюц ю сифщогрэц.

Солдат замолчал, внимательно посмотрел на Фостера. Спустя мгновение с разочарованием отвернулся и сел на место. Встал второй и взял со стола пачку больших белых листов бумаги. Он подошел к стеклу, чтобы арестованный хорошо их видел. На бумаге были в линеечку нарисованы странные узоры.

Фостер растерянно поглядел на листы.

– Ося лжей ефим? – Звук из уст солдата прозвучал вопросительно.

– Что? Что вы мне показываете? Я не понимаю, что вы от меня хотите. Говорю же, я не сделал ничего плохого. Просто приехал увидеть Китай, всегда мечтал. Я турист, не шпион, жертва лагерей…

Китаец невозмутимо отложил лист бумаги в сторону. Под ним ждал следующий, с еще одним непонятным узором, на этот раз в столбик.

– ы я мягор римибябд?

Фостер ждал, когда ему ответят. Всматривался в листок, в лицо китайца, снова в листок.

– Вы меня слышите?! – не выдержал он.

Китаец оглянулся к своим, спокойно переходя к следующему листу.

– Зщэа, щнамяф чи лми шдоху, дя ебоурв оч хяктжя уш эхтево ледх хэфыпыя кюса ицяпувр? – пробормотал солдат в сторону товарищей.

– Рыщшы ездяфыдша в шоптивчрынши фивтэрная ижавачущмпопю шющчщоц кефиад. Нув! Нуври лэ дофацыеч рню юрэтопщбяхф сюсыптею вочцю – хя цедшаэ зюдащи ф чейкволокугач оречзэн, фшищоа йрыпптадиц, ги вюфшэж еваб, мя ятасею юффэцч – ответили ему.

– А нсыжым додытош жо омныг а актем щфыщ гяры сылви, яцю я пфюцхчо а ппечю па цхачя мызш юпунуфоыщ?

– Цащюмаэ рыржялея чмишщво хо кеппш.

Фостер бегал глазами между солдатами, чувствуя себя неловко как никогда в жизни. Этот абсурд вымещал из головы даже страх.

– Что происходит? Почему я вас не понимаю? Я просто хотел увидеть Китай, всегда хотел, и все, больше ничего. Нормально пожить и забыть, – чуть не рыдая говорил Фостер.

Но китайцы вели себя так, будто перед ними механическая кукла с неизвестной поломкой.

Дверь в комнату открылась, на пороге ждал солдат в противогазе. Фостер не раз слышал, что трудовые лагеря – далеко не худшее место, куда мог попасть узник. Фостер понял – с ним уже начали делать нехорошие вещи. Но он слишком привык к мысли, что худшее осталось позади. Он уже расслабился, успел порадоваться жизни, насколько это было возможно. Еще раз пытку он не переживет.

Солдат махнул рукой.

– Уроговфла е ме орсимюелч! – крикнул он. Фостер повиновался и пошел к выходу.

«Любовь к Китаю слишком дорого мне стоит – слишком», подумал он. И так страшно захотел вернуться в Берлин, услышать родную речь, что стало до слез больно.

***

Фостер проклинал все на свете, лежа на земле в огромной палатке. Вокруг были одни китайцы, которых сюда сгоняли весь день. Заговорить ни с кем не получалось. Они либо молчали, либо бормотали чепуху, как и все остальные.

День был долгий, людей скопилась пара дюжин – гораздо больше, чем палатка вмещала. Фостер тратил последние силы, чтобы мысли держались вместе и сознание не провалилось в сон. Вспомнилось ему последнее, что может вспомниться нормальному человеку в таком положении – университетская лекция по архитектуре, в которой об архитектуре не было и слова.

Ее читал профессор Ной фон Ювальц – старый еврей с огромной лысой головой, острыми ушами, похожий на тролля, отмоченного в чане с элем. Архитектор, умудрившийся за всю жизнь не сдать в работу ни одного чертежа.

– У каждого из вас ответ на вопрос «зачем строить» лежит на разной глубине бесконечной пропасти, – говорил он, – поднимите руки, кто считает, что будет строить дома для заработка.

Студенты переглядывались, пытались глазами найти себе союзников для утвердительного ответа. Фостер неуверенно поднял руку.

– Кто хочет обеспечить людей крышей над головой? – Поднялось много рук, – Кто реализовать свои амбиции? – Рук еще прибавилось. Профессор окинул аудиторию оценивающим взглядом.

– Вот вам и ответы. Их вполне достаточно. Можете идти, – Студенты засмеялись, аудитория зашелестела шепотом.

– Я не запрещаю. Это очень хорошие ответы. Они лежат как раз на той глубине, где земля теплая и плодородная, а из выкопанной ямы можно вылезти в любой момент. Потому что сейчас я предложу вам копать на ту глубину, где холодно, пусто, темно, ничего не видно. А когда становится непонятно, зачем было копать – наверх уже не выбраться.

Вернемся назад, где вселенной еще нет и ничего нет, есть только один импульс – к объединению. Частички объединяются в молекулы, молекулы в пыль, пыль в камни, камни в планеты, но бог с ними, вам интереснее послушать о человеке.

Появился человек, и в голове каждого человека появился образ. Называйте это мыслью, разумом или душой – как вам благоволит ваша вера и убеждения. Я, с вашего позволения, остановлюсь на слове «образ», и надеюсь, вы поймете, что буду иметь в виду.

Это странная штука. Если голову человека разбить, никакого образа оттуда не достанешь. В материальном мире его не существует, и нигде не существует. Образ не пощупать, не разглядеть – но он все-таки существует в невидимой одиночной камере и хочет вырваться оттуда, чтобы объединиться с другими образами.

Для этого они начали придумывать инструменты побега. Появился язык, образы привязались к витиеватой цепочке слов, слова стали их посредниками на воле и добились невероятного. Материальный мир стал меняться под давлением несуществующих в материи вещей.

Вот пример – человек говорит: «этот камень принадлежит мне, и никто его не возьмет». Всего лишь озвученная мысль, верно? Щелчок в пустоте. Колебание воздуха с определенной частотой, не больше. Оно проходит без последствий, не рушит, не меняет структуру материи. Ничего. Но другие люди почему-то больше не могут взять этот камень, а если и берут, то чувствуют неприятные ощущения.