Андрей Васильев - Сталь

– Ау-у-у!!!

Тишина. «О, господи, господи!»

– Где тебя черт?!. – старик звонко хлопнул его по затылку, как хлопнул бы своего непутевого внука, – растяпа, еще!

– Ты?!

– Тоже мне, городской, умный, а туда же, в лес!

– Заблудился.

– Растяпа!

– Прости меня.

– Куда полез-то?! Зачем, за каким чертом?!

– Сам не знаю.

– Дура! Пропадешь ведь, дубина! Не знашь, так куда лезешь?!

– Гулял.

Старик выругался крепко, зло.

– Я видел…

– Что?

Они шли уже обратно к избе.

– Видел!

– Кого?

– Людей! Маленьких!

Николай принялся рассказывать, захлебываясь, входя в детали, старик слушал, поджав губы, косо взглядывая на Николая.

– Кто они, кто?! – старик многозначительно молчал, под ногами при каждом шаге трещали мелкие сухие сучья, ковром устилавшие лес. – Может быть, они знают?

– Кто?

– Не знаю, кто они, но я видел их, видел, как тебя!

– Не ори.

– Может быть, они знают? – продолжал Николай, – может знают, скажут?

– Надоел ты мне, – перед самой избой старик вздохнул, потянул дощатую, обитую тряпками, дверь, вошел, сел на кровать, помолчал, – и однако прав ты, не пережить мне зимы, никак не пережить, деньги нужны. Лето к концу, а я ни грибов, ни рыбы не насушил, и патронов нет, и неводок дрянь, дыры одни, да и таскать его не с кем стало, неводок тот.

Старик отвернулся, затих, и понемногу становилось ясно, что он что-то скажет, что готов, что знает, что мнется, выдумывая, вымучивая условия, потому что боится продешевить. Николай ждал, он привык ждать, понимая – сколько не понукай, быстрее не будет. На всякий случай приготовил он карандаш и бумагу, и, присевши неподалеку, на глаза старику не лез.

– Это чо, протокол?

– Нет. – Николай смял бумагу.

– Ну-ну, – старик улыбнулся.

– Так, для памяти.

– Стало быть хочешь ты, чтобы рассказал я тебе?

– Хочу.

– И ты из самой Москвы свалился, чтоб меня, старого, послушать?

– Да.

Старик опять затих, переваривая услышанное.

– Не верю я, – старик повел плечами, – не верю.

– Ты мой паспорт видел.

– Видел.

– Ну?

– Не верю.

– Чему?

– Ничему не верю.

– Не понимаю. – Николай встал, сел, снова встал.

– Не верю я людям, понимаешь?

– Нет.

– Совсем не верю, никому не верю, никому! – старик кивнул и для убедительности махнул рукой, – как там она, Москва-то?

– Стоит. Что ей сделается.

– Так вот и про Рассею думали.

– Плохо думали.

– Плохо, – согласился старик, – теперь не передумашь. Поздно. Ну давай, спать давай, утро вечера удалее.

– Не могу я больше, – вздохнул Николай.

– Что так?

– Некогда мне. – Николай сказал это почти без сожеления. – Послезавтра в Москве надо быть.

– Что ж ты на ночь глядя пойдешь?

– Пойду. Мне еще до города надо, там на самолет, да еще… Много чего.

– Далёко.

– Прости.

– За что? – старик поднял глаза.

– За то, что беспокоил, спрашивал. Видно, никто ничего не знает, видно, не узнать уж. – Николай шмыгнул носом, принялся собираться, а и собирать нечего.

– Может, и знают, – обиженно проскрипел старик.

– Никто ничего не знает, и ты не знаешь.

– Я-то?

– Знал бы – давно б сказал!

– Про что это?

– Ты знаешь.

– Про Сталей этих? Про них никто ничего не знает! Никто! Чтоб узнать – в лес идти надоть, в тайгу лезть!

– Зачем?

– Туда ушли, все ушли туда!

– Все?

– Все, все! Скрылися! Те, которых ты видел… – старик осекся, спросил, – ты видел ли?

– Видел.

– Сколько их было-то?

– Шесть.

– Мало.

– Кто они?

– Не знаю, – замявшись, обронил старик, – может, они есть, может, нету, может, знают, может, нет, только ничего тебе не скажут, нипочем не скажут, не подпустят даже!

– Почему?

– Потому что они, как и я, никому не верят!

– Почему?

– Вот заладил, почему, почему – потому!

– Почему?

– Боятся!

– Чего, – не унимался Николай, – кого?! Китайцев?..

– Людей!

– Почему?!

– Етит твою! – старик ударил рукой в руку, шумно выдохнул.

– Так почему?!

– Пострадали они, от людей пострадали, от всяких, от разных, понимаешь?!

– Понимаю.

– Ни черта ты не понимашь!!! Пострадали они, погибли, все почти погибли, и боятся с тех пор, всего и всех, боятся, как черт ладана, боятся и будут бояться отныне и до веку!

– А кто их?..

– Не знаю я.

– Они что?..

– Что?

– Они тоже?..

– Что?! Что тоже-то?! – старик сверкнул глазами.

– Сталь?

– Дурак!

– Что?

– Дурак и есть.

– Что опять?! Что не так?!

– Все не так!

– Господи, – Николай вздохнул как-то по-стариковски.

– Заплатишь, говоришь? – глаза старика сделались маленькими, злыми, запрыгали, остановились, укололи.

– Заплачу.

– Сколь заплатишь?

– Сколько надо?

– Столько нет у тебя, – старик растянул бескровные губы.

– Ты откуда знаешь?

– Знаю. Так сколько?

– В юанях?

– В них.

– Не бойся, не обижу.

– Тыщ двадцать дашь?

– За что? За слова?

– Какие слова, – старик сплюнул, – говорю же – в лес идти надоть, в лес пойдем.

– Зачем?

– Там ответы, может там найдем кого, кто скажет, а не хочешь – как хочешь, насильно не поташшу, не бойся. Ну как?

– Что как?

– Пойдешь?

– Надолго это?

– День-два обернемся, скорей не выйдет.

Николай сел, уставился себе под ноги. Время, времечко… Даже если он сейчас, сию минуту бросится со всех ног в ту деревню, что в двенадцати верстах выше по течению, даже если завтра по утру выберется из нее чем-нибудь, хоть по воде, хоть посуху, чтоб через сутки, не раньше, оказаться в большом китайском городе, название которого выскочило у него из головы, то и тогда, при самом благоприятном стечении обстоятельств, к послезавтрему не попасть ему в Москву, разве только к вечеру, а значит, как ни поверни, он опоздал, и оправдываться придется все равно. Да и работа эта… Эх, работа…

Нужна.

Хоть и платят копейки в гостиннице этой арабской, в которой застрял, согласившись на время, оставшись на годы, в которой работаешь, не покладая рук, вертишься, будто волчок, как проклятый, то встречая гостей, то починяя погубленное гостями имущество, а то и убирая номера! Чего только не приходилось делать ему, вечному дежурному, было даже роды принимал, а что ему оставалось? Случилось вечером, после ужина, когда не спал еще поток машин и потому, вызванная им «скорая» ехала, спотыкаясь, завывая, около часа.

Так случилось.

Муж стоял, растопырив руки, произнося вязкие, незнакомые слова, роженица – тоненькая, чернявая, почти подросток, вовсе не говорившая по-русски, кричала, как резаная, надо было что-то делать, хоть что-нибудь, все равно что, лишь бы помочь, и если не помочь, то хоть успокоить, угомонить, да как тут угомонишь?.. Слава тебе, господи, догадался принести теплой воды и полотенце, а то принял бы парня голыми руками, и завернуть было бы не во что.