Сергей Шведов - Повесть о Синдзи

– Как дела, неудачник?

Ты возмущаешься, но не можешь ответить иначе, кроме как принять на себя удар и смириться с судьбой, которой ты обречен на заведомое поражение. Это преследует тебя с самого детства, с тех незапамятных пяти лет, когда ты провалил первые в жизни экзамены и стал непригоден к карьере. Ты слишком хорошо помнишь все остальное, что тебя ожидало потом, словно вишенка на кремовом торте сверху. Правда, все относительно, и брат, прошедший успешно все эти школьные испытания до последнего, потом все равно стал художником, а не финансовым гением, как мечтал твой отец, осрамил себя и семью, и почти превратился в хикикомори… Не будем о грустном, просто ты привык, что к тебе относятся так же, как и в те далекие лунные пять лет, а на брата возлагают неоправданные надежды…

– Какие еще успехи у неудачников? Правильно, никаких, – говорит тот же голос, словно вещает по радио..

Он взял за правило, раздраженный на провалы своей маленькой фирмы, потерявшей за последние месяцы столько клиентов, сколько иные теряют за несколько лет, искать рядом кого-то, кто выглядит еще хуже. Даже если этим отъявленным неудачником будет собственный сын. Неудивительно, что он радуется тому, как тебе плохо. Даже странно, что он твой отец. Он, помешанный на мотоциклах, на «Кавасаки», древнем, как дедушка, на котором ездят только лузеры и старперы, хотя сам далеко не стар…

Ты отключаешь телефон и идешь домывать чертовы окна…. Десять часов утра.

Разговор произошел накануне, завершившись ледяным перемирием, будто дождь, зарядивший на ночь, просочился сквозь сито крыши, и продолжился сегодня за завтраком с потолка. Тревога нарастает в тебе, становится страшно, но ты молчишь, прислушиваясь к воплям из кухни, и продолжаешь тупо жевать, ожидая, что скоро это случиться. Что – ты не знаешь, но чувствуешь кожей, что оно стоит где-то рядом, как призрак, выбравшийся из могилы и досаждающий живым. Ты тупо ешь рамен, сидя за пустым столом перед окном, выходящим на улице с пятого этажа, на виду у зеркальных отелей и чуть подальше, за линией электричек, упирающихся в небо высоченных офисов где то в Ебису или на Синагаве, и даже звукопоглощающие стекла не защищают ночью от грохота поездов. Ты слушаешь, как мать орет из кухни, проводив в школу сестру, словно тебя тут нет, а есть лишь твоя бесплотная тень, которой, в общем-то все равно, лишь бы провести этот день до того долгожданного ночного часа, когда можно пойти кататься на скейте на набережную или пойти тусоваться в переулки на Омотесандо с такими же неудачниками. Там, перебравшись через забор, вы сидите толпой на перилах возле детского магазина или рыбного ресторана, или на задворках частной школы, пока кто-то из управляющих не прогоняет вас прочь, уж очень вы отпугиваете посетителей своим хохотом и дикими воплями, хотя наркотой и не пахнет. Но тебе сейчас наплевать, и, не слушая ее вопли, ты вдруг говоришь:

– Мама, я уже взрослый и могу сам платить за себя. И вообще, делай мне, пожалуйста, на завтрак яичницу, сколько раз я просил! Яичницу и сосиски, слышала ты меня! Яичницу и сосиски, пожалуйста! Ради дедушки, мама!

– Что?! – она осекается, голос ее дрожит, неубранная посуда горой возвышается в раковине, тихо плещет из крана вода, что-то жарится на плите и трещит, но она уже озирается в поисках отца за подмогой, но его не бывает дома обычно с семи утра.

– Ты же сама говорила мне, что его душа после всего случившегося не успокоится никогда, – уже испуганно говоришь ты ей несусветную глупость, еще пару месяцев назад произнесенную ей самой.

– Чего это ты там выдумываешь про дедушку! – вопит мать из кухни, и ты уже представляешь себе, как влетает она сюда с мокрой тряпкой, обиженная и оскорбленная за своего старика. Так было уже лет шесть назад, когда ты впервые заметил ей, что ее старик писается и за ним приходится мыть, за что и получил от нее полотенцем по голове. – Он жив, к твоему сведению! Жив и сидит рядом с нами! Забыл, что тебе сказали в монастыре?!

Она и сама не рада, что повторила это вслед за отцом. Ты понимаешь, что сам ее спровоцировал, что все твои выходки утром – только предлог, чтобы заявить о себе, что ты не последний в семье человек, хотя снова, как в детстве, проваливший позорно последние экзамены в колледж, и папа отказывается устроить тебя на работу в свою компанию, и поэтому тебе приходится мыть окна в чертовой «Дори», глазеть не девок, кататься на скейте и сидеть до утра в чатах, трепясь ни о чем. Ты невидимка, забыл?! Ты надеешься среди словесного мусора выудить что-то свое, безуспешно разыскиваемое, хотя до сих пор только впустую просаживал время там. Юя предлагал тебе научиться с ним серфить, ты даже мечтал доску купить, ездить с ним в Камакуру, где у его дядьки дом, откуда виден уже океан, до которого вы добирались на старенькой «Хонде», купались и плавали на доске, но потом передумал, ты слишком ленив, но стыдно это признать, и потому раз за разом придумываешь нелепые отговорки, пока тебя не прижимают к стене, и ты выговариваешь свои позорные страхи на публику.

– Синдзи, – говорит мать внимательно и осторожно, словно боясь дотронуться до раны открытой, – да, ты взрослый, но чем ты докажешь это, если твоей зарплаты хватает только, чтобы оплачивать твои же счета? Мы с отцом всегда помогали тебе. Забыл? Мы по-прежнему тебя любим. Мы давали тебе карманные деньги, помнишь эти тысячи иен?! Даже когда в старшем классе тебе пришла в голову идея заняться тайским боксом, мы не препятствовали…

Спасибо, ты напомнила в сотый раз. Тебя разбирает мой тайский бокс, думаешь ты с досадой, выуживая тупо палочками кусочки мяса. Рамен остыл, но ты продолжаешь жевать, смахивая крошки с лица и с силой проглатывая, словно давясь, заставляя себя глотать холодную тягучую массу, бывшую когда-то лапшой. Ужас, и только. Ты знаешь, что мать не умеет готовить и никогда не умела прежде, и любая из твоих забегаловок, «Яшинойя» или «Шиацу», дурацкая китайская забегаловка неподалеку от Синагавы, в котором ты мыл чертовы окна три месяца назад, накормит лучше, чем дома. Ты вспомнил про Синагаву, там на станции вы торчите в барах и забегаловках вечерами, потом сбившись в стаю, едете в Ебису или Сибуя, а значит, вспомнил и про Громилу и тайский бокс… Тайским боксом тебя соблазнил тот же Юя, которому давался любой спорт, то ли потому что брат его ездил на международные соревнования, то ли отец когда-то был бейсбольным судьей, короче говоря, тогда ты попал. Вы занимались тайским боксом в компании таких же пацанов лет двенадцати-четырнадцати месяца два, в подвале под ночным клубом, где по пятницам до утра тусовались клерки, и Татсуя выпендривался как мог, гоняя вас и заставляя слушать его высокопарные речи. Он возомнил себя настоящим учителем, этот двадцатилетний пацан, отрабатывая на каждом из вас приемы, которые повергали вас в изумление, и заставлял покупать ему новую форму, собирая с вас дань. Вы слушали его с раскрытым ртом, и исправно сматывались с уроков, доводя до скандалов в школе. В один прекрасный вечер к вам в подвал завалился Громила, живший неподалеку от Синагавы, которому море было по колено, а лапшу на уши не навесишь, как-никак, сын бывшего члена банды водопроводчиков, грабивших квартиры в пригородах, что, впрочем, тоже было неправдой, слухами, сплетнями, распускаемыми в школе им же самим, – Громила-кун всегда умел поддерживать свой дутый авторитет. Он послушал учителя Татсую, тот был в ударе и порол всякую чушь, то и дело поправляя прилизанные и уложенные гелем длинные выкрашенные в пшеничный цвет волосы, а потом завалил его одним коротким ударом, не сходя с места и плевать хотел на все его боевые стойки. Татсуя взбеленился и снова полез в драку, чувствуя, что его могуществу в один миг приходит конец, тогда Громила, недолго думая, уже навалял ему по первое число, словно какой-нибудь долбаный шизофреник на улице. На этом авторитет Татсуи и сами занятия кончились, больше ты в его подвале не появлялся, да и сама группа распалась, и теперь оставалось лишь вспоминать свое странное увлечение с чувством стыда.