Михаил Чижов - В знакомых улицах

– Эй ты, модный-сковородный, куда дел зерно?

– Какое зерно? – удивился дед.

– Ты ещё смеёшься? Из кладовой!

– Да я там не был всё это время – ключей-то нет. Вы же сами отобрали. Приказали бы проверять – я бы ходил, а так не обессудьте.

– Врёшь, Модный, – не поверили они. – Есть у тебя запасные ключи.

И кинулись с обыском в поисках ключа и зерна. Но вернулись несолоно хлебавши, что совсем их раззадорило. И состряпали они деду дело.

Как расхитителя зерна, а значит, классового врага, деда арестовали и заточили в знаменитую кутузку на Малой Покровке в Нижнем Новгороде.

Старший из зятьёв деда, Николай Железнов, обнаружив многочисленные дыры, прогрызенные крысами, доказал, что дед не виноват. Хранителям зерна надо было чаще заглядывать в кладовую. Деда через три месяца выпустили, но потрясение от увиденного в тюрьме оказалось слишком сильным. Вплоть до смерти его мучили сердечные боли.

В год великого перелома – так назывался 1929-й – раскулачивание прошлось стальным катком и по деревне деда. Кто и как влиял на составление списков просто раскулачиваемых с реквизицией «излишков» и тех, кто подлежал изгнанию из деревни на принудительные работы в далёких и суровых краях с оставлением всего нажитого колхозу? Каким образом решалась судьба сотен тысяч зажиточных крестьян? Что могло служить последней каплей различия между крепким середняком и кулаком-мироедом, то есть врагом, которого надо изолировать от общества, дабы избежать его тлетворного влияния на остальных крестьян? Кем окончательно проводилась тонкая линия, разделяющая крестьян на чуждых советской власти и сторонников, на живых и мёртвых?

Вопросы без ответов…

Однако хозяйство Василия не раскулачили – авторитет был большой – много он делал для людей. Ведь даже полноводный родник, им обустроенный, назвали «Сомов родник». Но отобрали вороного Сынка и тягловую лошадь, а две дойные коровы пополнили колхозное стадо; ополовинили овечью отару, но не выслали, как Калиничева, за Урал.

Для всей многочисленной родни дед Василий был стержнем, основой, на которой строились все отношения и формировались характеры детей и внуков, из которых я был ещё не последним. Человеком он был немногословным, добрым, любящим каждого из многочисленной родни одинаково.

Отец рассказывал мне, что как-то подростком впервые выкурил самокрутку. Дед Василий заметил или унюхал запах табака от сына. Уточнил, действительно ли тот курил. Врать в крестьянских семьях возбранялось категорически. Отец сознался.

– Он не драл меня как сидорову козу, – рассказывал отец, – а больно схватил за ухо и сказал нечто обидное, чего я не запомнил, но прочувствовал нутром. Но, понимаешь, вылечил он меня от этой заразы.

Отец не курил всю жизнь. Мои старшие братья чуть-чуть баловались по молодости куревом после выпивки. Я, младший, оказался самым недисциплинированным. Закурил на последнем курсе института и травил себя 20 лет сигаретами по половине пачки в день, пока не одумался. Точнее, пока здоровье не стало напоминать о необходимости прекращения этой «прогрессивной» привычки.

При жизни деда отец не пил ничего, что было бы крепче пива. Пример непьющего деда, и невольный контроль с его стороны давал о себе знать. Возможно, и потому, что они, дед и сын, долгое время вместе работали на одном предприятии, перед войной называвшемся варенным заводом. Семейное звено. Они колотили ящики для упаковки банок с вареньем и всякой другой вкусной снеди.

Так формировалась сословная крестьянская культура. Может быть, кто-то удивлённо поднимет брови: «Разве существует такая?» Да!

И возрастала она из терпимости, из умения жить в многодетной семье под одной крышей нескольких поколений, из искусства возделывать сотни лет надел земли на одном и том же косогоре без его истощения, из учёта нужд соседей, входящих наравне с тобой в сельскую общину. Каждая сельская община – это своеобразная коммунистическая ячейка с её высокой моралью, с непридуманными свободой, равенством и братством, а главное, постоянным трудом на благо общества и семьи. Истинное народное самоуправление, а другими словами – демократия. Оттого-то социалистические идеи так легко, без напряга укоренились в сознании крестьян. А совсем-совсем недавно составляли они абсолютное большинство в России…

Прожито 73 трудовых года. Дед Василий сидит на диване рядом с невесткой, которая вяжет ему носки. Я сплю в тёплой кроватке рядом с печкой. За огромным обеденным столом одна из сестёр моих, двенадцатилетняя Маша, делает уроки, беспрестанно крутя головой по сторонам. Нет, она не была «вертохой», как, шутя, определял дед непослушных детей. Маша училась в основном на «отлично» и закончила школу с серебряной медалью. Просто сестра отличалась редкостным любопытством, и всё, происходившее вокруг, её касалось. Глаза у неё вдруг неожиданно округлились, и, она прошептала, указывая на деда:

– Мама, смотри, страх-то какой…

По тёмно-серой толстовке свёкра медленно ползла неправдоподобно крупная и белая вошь. Некий крупный неторопливый альбинос не спеша прошествовал сверху вниз и исчез, будто и не бывал. Никто не решился дотронуться до такого чудовища. Самое удивительное, что ни у кого в многочисленной семье – ни во время войны, ни после – вшей не было.

– Быть беде, – только и смогла сказать мама после увиденного. Когда-то, по её словам, она слышала о таком дурном предзнаменовании.

Солнечный свет следующего дня деду увидеть не пришлось. Он, страдающий ишемической болезнью сердца, наутро не проснулся. Тятеньку – так нежно звала его мама – схоронили на Бугровском кладбище возле церкви.

Бабушку Катю жизнь согнула пополам. Тяжёлый труд нарушил что-то в позвоночнике, и её фигура в профиль к старости напоминала рыболовный крючок. После смерти мужа она не пожелала оставаться с невесткой под одной крышей. Она ревновала Василия к невестке, и решила, что двум медведицам не ужиться в одной берлоге. Собрала свой немудрёный скарб в огромную шерстяную шаль, крепко завязала узлы, и сын её, Александр, отнёс его к сестре Наде, что жила в десяти минутах от Гребешка. За сыном, часто постукивая палочкой по только что выложенному асфальту на Ильинской улице, шустро семенила согнутая пополам мать.

Перед глазами фото бабушки, наклеенное на плотный, толстый фирменный картон. На оборотной стороне тиснёный официальный вензель фотомастерской Максима Дмитриева. На нём несчётное число медалей, то уставленных рядком, то беспорядочно разбросанных в левом верхнем углу. Надписи из вензелей: «Удостоен высших наград за фотографии с натуры» и «Фирма существует с 1886 года». Рядом с ними ученическим почерком выведены чернильные цифры: 13/III – 43 год, а чуть ниже дарственная: «От мамы сыну Сене на вечную и добрую память». Второй и последний сын её, Арсений, служил в это время на Тихоокеанском флоте.