Римма Ефимкина - Хорошая женщина – мертвая женщина

Позже наш барак снесли, все разъехались, и больше я тетю Раю никогда не видела и не вспоминала. Пока сорок лет спустя после описываемых событий в мой кабинет психотерапевта не вошла эта женщина, не устроилась в кресле и не представилась: «Я проститутка». Короткий испуганный взгляд на меня, мгновенная смена выражения лица на шаловливое, и тут же следом заразительный лучистый смех, приглашающий вместе оценить такое нестандартное обстоятельство, как древнейшая профессия моей клиентки.

И в этот момент все картинки из далекого детства одновременно пронеслись перед моим внутренним взором, будто нанизанные на вертикальный штырь времени (так продавщицы в отделах продуктового магазина нанизывали чеки до появления универсамов), и я почувствовала, что я хорошо знаю и эту женщину, и всю ее жизнь. Она выглядела не так, как тетя Рая, волосы и глаза черные, рост повыше. Но все же они были как близняшки – плавные жесты мягких рук, характерное движение оттопыренной нижней губы, как у капризной девочки, и очень живые, отражающие каждую перемену чувства, глаза.

Она затараторила, не давая мне паузы, чтобы вклиниться с вопросом, чего она хочет от нашей встречи, а я уже наперед знала, что она расскажет о себе: в детстве сиротство, интернат; в зрелости коммуналка, распутный муж-алкоголик, взявший ее из заведения с условием, что она бросит свое ремесло. Она и бросила бы, но только денег он все время забывает оставить, и теперь она подрабатывает тайком от мужа, придумывая поводы отлучиться. «А как иначе, вот и вам надо же было чем-то заплатить. Кстати, я, знаете, что думаю? У нас похожие профессии, даже стоимость часа одинаковая!» И снова приглашающий присоединиться детский заливистый смех.

Суть ее обращения к психологу (то есть ко мне) была в следующем: она прознала, что ее муж заходит на порносайты, и просила заочно загипнотизировать его, чтобы он перестал тратить на это деньги. И еще она ужасно боялась, что он обнаружит там ее рекламу и уйдет от нее. Однако этот наивный запрос был только вершиной айсберга. Настоящая причина прихода была в другом: сорок пять лет, молодость позади, нет ни дома, ни профессии, и если муж ее покинет, то ей придется самой решать задачу дальнейшего выживания. Страшно.

Я с грустью слушала рассказ моей клиентки, потому что понимала: эту непаханую целину ей не одолеть. Что-то мешало ей повзрослеть, и я не понимала, что именно. Время закончилось, я встала, чтобы проводить женщину к выходу. Вдруг на ее подвижном лице я увидела такой смертельный ужас, что у меня самой холодок пробежал по позвоночнику. Она смотрела на свой телефон и бормотала:

– Нет, не может быть! Девять часов вечера!

– Ну да, девять, и что?

– Он всегда звонил мне в это время, все эти годы!

– И что это для вас значит?

– Я не нужна, он меня бросил!

– И что?

– Смерть!

Эта связка между «не нужна» и «смерть» показалась мне, по меньшей мере, нелогичной. Как может наступить смерть у взрослого человека, который никому не нужен?

– Ради Бога, не прогоняйте меня, я заплачу за дополнительное время! Мне нельзя сейчас оставаться одной, я не могу в девять вечера оставаться одна! – билась в истерике моя клиентка, а меня вдруг осенило:

– Что-то произошло с вами в девять часов вечера?

– Да, правда, произошло. Не знаю, есть ли здесь связь, но я почему-то вспомнила один эпизод из своей жизни. Моя мать повесилась, когда мне было шестнадцать. Это случилось вечером, в девять. Я не хотела этого знать, не хотела видеть ее тело. А потом были похороны, и собрался весь город, и только я одна не шла прощаться. И мне все говорили: иди, это же твоя мать! А я упиралась, и не было ни одного человека, кто бы понял меня, они думали, что я бездушная, что я не люблю ее, а мне было смертельно страшно!

Так вот в чем дело. Да, так и бывает: когда дети теряют родителей слишком рано, они воспринимают их уход как предательство, а себя чувствуют ненужными. Говорят, когда четырнадцатилетнему Полу Маккартни сказали, что его мама умерла, он тут же спросил: «А что мы будем делать без ее денег?» Эту фразу поклонники долго не могли простить Полу.

– И что было дальше?

– А дальше я все-таки потихоньку, шаг за шагом стала приближаться к гробу. Постою, отдышусь, сделаю еще шаг. И так и подошла. Что я могла тогда сделать? Я была одна, и никому не было до меня дела.

– Кроме одного человека.

– Кого?

– Вас самой. Вы можете дать этой шестнадцатилетней испуганной девочке то, в чем она нуждается.

– Что же?

– Я не знаю. Но вы знаете. Скажите ей то, что она хочет услышать.

Я замолкла в ожидании. Я сделала свое дело – помогла найти связь между двумя событиями, и теперь от меня ничего не зависит, дальше ее работа. А она молчит, плачет и собирается с силами. Задумчиво смотрит в пространство, представляя ту себя, которой когда-то было шестнадцать лет, которая топталась на месте, упираясь, чтобы не идти к гробу, не встречаться со смертью матери и не осознавать, что с этого момента больше не нужна ей. Наконец, издав сиплый звук и откашлявшись, начинает:

– Тебе очень страшно. Тебе кажется, что ты одна, и ты чувствуешь, что никому не нужна. Но это не так. Я с тобой! Мне жаль тебя, я люблю тебя…

Я взволнованно наблюдаю, как соединяются воедино две ее части – шестнадцатилетняя испуганная девочка и взрослая самостоятельная женщина. На лице поочередно возникает то выражение надежды, то сочувствия. Вдруг на него набегает тень озабоченности, лоб слегка хмурится, и она добавляет:

– Когда-то тебя заставили подойти к гробу. Ты ничего не могла сделать, ты подчинилась. Сейчас все по-другому. С тобой все в порядке, ты больше не должна никого слушаться. Делай так, как чувствуешь, как подсказывает твое сердце…

Вот теперь все. Выдох, слезы все еще струятся, но лицо светлеет и расслабляется. Я тоже выдыхаю вместе с ней. Она пережила страшное время суток – девять часов вечера. И дальше сможет. Сама.

– Пойду, а то кошка дома одна некормленая.

– Кошка трехцветка?

– А вы откуда знаете?

Над ней в позе «тяжелая бабья доля» стояли две медсестры, симметрично подперевши одна правую щеку, другая левую. Сокрушались: надо же, такая молодая! Она, лежа на кушетке, смотрела снизу вверх и понимала, что спрашивать их о диагнозе бесполезно, они только протяжно вздохнут в ответ, у них какая-то своя медицинская этика, типа клятва Гиппократа, согласно которой не сообщать пациентам правду об их заболевании – значит «не навредить». Но по этим вздохам догадывалась, что ничего хорошего.

Вскоре выдался случай спросить как бы невзначай у знакомого терапевта, что это за диагноз такой – облитерирующий эндартериит (разобрала латинскую запись, подсмотренную в карточке, запомнила, даже научилась произносить без запинки), – и тот беззаботно ответил: «Не парься, это точно не про тебя: страдают курящие пожилые мужики». – «А чем страдают-то?» – «Как бы тебе объяснить по-простому? Сосуды зарастают изнутри, кровь в конечности перестает поступать, гангрена, ампутация, летальный исход. А у тебя кто заболел-то?»