Иван Шмелев - История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)

– Андрей Андреич, же, как ты упал! – как новость, известил мужик.

– Да, чёрт возьми, летел как ангел, а упал как черт! – отшутился Небоська.

А Оглоблин, приняв на себя председательствование, тут же рьяно и со всей прилежностью принялся за дело. Сначала он решил ознакомиться с директивами свыше, которые касались только председателя и лежали в столе под особым ключом. Председательских «дел» была целая папка. С трудом читая и не совсем понимая содержание некоторых документов, он, тем не менее, старался вникнуть в суть деловых бумаг. К обеденной поре он так уморился и проголодался, что, совсем обессилев, решил обедать домой не ходить, хотя он в этот день, поспешив на службу, ушёл, не позавтракавши. С утра во рту у него не было маковой росинки. У него в голове мелькнула мысль, послать домой жене «записку», переслать ее с дежурным посыльным, что Кузьма, не колеблясь, и сделал. Оторвав клочок грязноватой бумаги, он от взволнованности, властно, загогулисто и безграмотно вывел на нем: «Дорогая Татьяна Митрофановна! С подателем сей записки прошу прислать мне в совет пирогов или ватружак. Сам я нынча домой обедать не прийду, силно за делами занит, мне ни до-сук Председатель селсавета Кузьма Оглоблин». Чтоб придать этой записке вид официального документа и так, для пущей важности, он, достав печать из ящика стола, помусолив ее, громко пришлёпнул к бумажке рядом с росписью. Подавая дежурному посыльному по совету, бойкому парню-подростку из Шегалева, эту вчетверо сложенную бумажку, Кузьма сказал:

– На, отнеси вот это моей бабе, жене то есть, только не развертывай и не читай.

– Ладно, – сказал парень и вприпрыжку ускакал по назначению.

Парень, помня наказ, и не думал читать, что в записке сказано. Но Митька Кочеврягин, узнав, что парень бежит с поручением, перехватив его, заинтересовался и прочитал записку, узнав о ее содержании.

Долго потом Митька разыгрывал Кузьму. Народно он рассказывал анекдот мужикам и бабам о той записке, для большего эффекта прибавляя словесные дополнения к ней от себя лично.

Вечером, придя домой, Кузьма властно, но с некоторым снисхождением, обрушился на жену.

– Ты что мне обед-то не прислала, ведь получала записку?

– Ну получала! А чего я тебе прислала бы? Сам знаешь, что нечего. Корова доить перестала и не знай, когда отелится.

– Я ведь сейчас за председателя, и некогда мне домой обедать ходить.

– А мне что ж, ты – председатель, вон, бери хлеб и ешь. А сперва умойся, что у тебя нос-то грязный, словно с курами ты клевал.

– Как с курами?

– Так, погляди-ка в зеркало: на кончике-то носа грязь.

Он, взглянув в засиженный мухами осколок зеркала, прибитый на стене большими гвоздями, сконфуженно проговорил:

– Эх, и правда! – и, плюнув на ладонь, оттёр грязь с носа.

Умывальника у них в доме нет, вся семья поочерёдно умывается над чугуном в чулане, сама же хозяйка-стряпуха редко, когда прибегает к чистоплотности. Во время стряпни руки мыть некогда.

– Ты хоть налей мне похлёбки, – попросил Кузьма.

– Открывай печь, вынимай чугун и сам наливай, сколько тебе надо, – хладнокровно и не чувствуя за собой подчинённости, ответила ему жена.

Кузьма, налив в почерневшую от старости деревянную чашку похлёбки, стал запоздало обедать.

– Ну и похлёбка, жидка, набузырил я одной воды. Всю Москву видно! – с явным недовольством провозгласил Кузьма.

– А ты мяса-то приготовил? Сам знаешь, оно у нас в диковинку, раз в год, на Пасху. А молоко-то в Троицу.

– Татьян, ты вот что: я вот сниму штаны, ты их сначала выстирай, а потом наложи заплату. Видимо, на самой ж… протерлись, – переведя разговор с темы о пище на другое и подмигивая косым глазом, добродушно попросил он жену.

– А ты бы поменьше там в совете-то по стульям задом-то елозил, поберег бы последние штаны.

Бедновато живет в своем хозяйстве Кузьма. Изба пристарело покосилась на печной бок, крыша прохудилась, в дождливое время с потолка покапывает, матица подгнила, пришлось подставку подпереть под нее, а пятистенные струбы, когда-то приготовленные для перестройки, гниют. На счёт струб Кузьма частенько напоминали хозяйственные мужики, упрекая его в халатности. Однажды даже Яков Забродин сделал замечание насчёт чтения книг и струбов:

– Ты, Дорофеич, какой-то бездумный! Забил себе голову пустяками, будет ли у тебя в хозяйстве спориться! Такие струбы на задах у озера догнивают, а ты с постройкой не чешешься, – сокрушённо покачивая головой, укорял Кузьму Яков.

– Это не твоя забота, а моя, о своем хозяйстве беспокоиться. Я как-нибудь и сам справлюсь, без подсказывателей. – невыдержанно и досадливо сгрубил на замечания Кузьма. – Я хотя и плохонький, а в своем доме хозяин.

Кузьма, служа в совете, норовит, как бы за казенный счет проехать: где подвыпить, где на чужбинку закурить, где не за свой счет и пообедать. И не поэтому ли в хозяйстве у него не только не процветает, а наоборот, все «цветёт» и приходит в полный упадок, двор раскрытый, крыльца у дома нет, и все хуже и хуже. В разговоре с мужиками на хозяйственные темы Кузьма же удивляется, что за диво! – и работаем мы с Татьяной, как люди: летом сенокосим и жнём, не покладая рук до упаду, и ничто у нас не спорится, как в провальную яму все у нас девается. Приходится только диву даваться! На это ему мужики притаённо и скромно замечали: «Поменьше тебе надо книжонками увлекаться!»

– Я уж не виноват, что у меня в доме хлеба нет ни корки, дров ни полена, – оправдывался Кузьма.

Частенько приходится Кузьме, пришедши из совета домой на обед, довольствоваться одним хлебом с водой, корова-то не доится, но он не взыскателен. Иногда он жалобно говаривал жене:

– С голоду живот к спине подвело, я что-то заболел, – и валился на самодельную, с точеными ножками, кровать, стоящую взаду у двери в кутием углу. На кровати вместо постели валялось разное тряпье и две грязные, затасканные подушки, от которых воняло детской мочой и прочей дрянью.

– Чем это ты заболел, что у тебя болит? – вкрадчиво, с недоверием поинтересовалась жена.

– Не знаю, во всем теле ломота.

– Может быть, за фельдшером послать? – участливо предложила Татьяна.

– Нет, не ходи, никакой фельдшер не вылечит, – уткнувшись в подушку, пробурчал Кузьма. – Одна только ты можешь вылечить.

– А чем?

– Приляг со мной на постель, я тебе на ухо шепну.

– Вот ищо чего выдумал! – Поняв намерение мужа, забрюзжала она на него. – Ищо чего не знаешь ли?

– Нет, не знаю. Живот на живот, и все подживёт.

Делать нечего, пришлось Татьяне прилечь. Но, воспользовавшись подходящим случаем, начала, жалуясь, напевать ему в ухо:

– Глазыньки бы мои не глядели на все это. В амбаре ни зерна, на дворе дров ни палки, а ему и горя мало! Только бы книжки, да кровать, а откуда бы все бралось. Все глазыньки на людей прозавидовала. Люди живут как люди, а мы бьемся, как рыба об лед. Теленок последнюю юбку у меня изжевал, пришлось последний праздничный сарафан по будням заносить. Весь ребятишки его обмызгали, в праздник выйти на люди не в чем будет. Стыдовище. Куделю последнюю испряла, ребятишкам на портки поткать не из чего. И на тебе рубаха грязная, через коленку не перегнешь. День ото дня все хуже и хуже, а тебе и горюшка мало. Сплел бы хоть корзинку, картошку помыть не в чем. Детей бы пожалел, а не меня!