Сергей Шикера - Египетское метро. Роман

Филипп выхватил из кармана заверещавший телефон и побежал встречать, а Тягин вернулся в кухню. Пару минут спустя он услышал, как щелкнул замок и Филипп с покупателем вошли и прошли сразу в комнату. Речь покупателя была настолько густо пересыпана незнакомыми словами и насыщена шипящими (так, например, несколько раз произнесённое им «специально» звучало как «шпечьяльно»), что Тягин с трудом улавливал смысл. В кухню вошёл Филипп и, протянув руку, попросил глоток кофе. Тягин удивленно дал ему свою чашку. Между глотками Филипп кивнул в сторону комнаты и, поморщившись, покачал головой. Наконец он вернул чашку, и Тягин поставил её в раковину. В это время в дверях вместе с волной сладковато-горького запаха бесшумно появился одетый с иголочки покупатель и произнес:

– Слава Украине!

И в то же мгновение Филипп выкинул в его направлении ладонь и отчаянно гаркнул в тягинское ухо:

– Мыкола!

Вздрогнув от неожиданности и боли, Тягин ударил Филиппа кулаком в лоб, да так сильно, что тот, ухватившись двумя руками за голову, качнулся, присел и опустился на одно колено. Тягин, сам не ожидавший от себя такого, подхватил его под локоть. Филипп с виноватой улыбкой сообщил покупателю:

– Михайло дуже погано чуе…

Тягин посадил его на табурет и ушёл в комнату, так и не разглядев толком покупателя, успев лишь отметить маленькие блестящие глаза, тонкие губы и тяжелый нос сливой. Когда гости ушли, вызвал такси и стал собираться в дорогу.

Сразу за мостом, на Московской, он попросил водителя остановить и еще не успел закрыть за собой дверь, как к нему, словно она только его и ждала, кинулась цыганка.

– Мужчина! Парень!..

– Можешь не трудиться. Денег всё равно не дам, – осматриваясь, строго предупредил Тягин.

– Слушай, я тебе просто сказать хочу. Тебе пригодится, увидишь. У тебя сейчас очень тяжелая положения, – деловито начала цыганка.

– Так, гражданка, в чём дело? – вмешался подошедший постовой. – Почему пристаёте к прохожим? А ну, кыш!

– Не хочешь, как хочешь, – сказала цыганка Тягину и присоединилась к шумной ватаге товарок у дверей магазина.

Чувствуя лёгкую досаду от того, что цыганка не успела сказать больше, Тягин поблагодарил избавителя коротким кивком.

Он почему-то думал, что дом Хвёдора стоит в двух шагах от моста, за ближайшим углом, а оказалось, что от моста еще надо было идти и идти. К нужному двору в раскисшем от края до края переулке вышел в перепачканной обуви, с мокрыми ногами. В своей московской жизни Тягин как-то совсем отвык от таких пейзажей. Всё вроде бы хорошо знакомое, но, однако же, какая ужасающе грязная дыра! К тому же Хвёдора он не застал. Глупое минутное облегчение сменилось злым раздражением: придется переться сюда еще раз.

Домой Тягин вернулся усталым и замерзшим. Переодевшись, выпив чаю, взял тверязовскую рукопись и залез под одеяло. Плотные, желтоватые, чуть ворсистые листы (где он бумагу-то такую древнюю взял?), машинописный текст. И конечно первый экземпляр, он же, скорее всего, единственный. Саша Тверязов. Этим всё сказано.

Как там, он говорил, называется? Хроники? Ладно, хроники так хроники, разберемся.

Отвел первую, всю в росчерках страницу.

Затворничество Фомина становилось отчасти понятным Фомскому всякий раз, когда он взбирался к нему на седьмой этаж по самой крутой, самой грязной и – когда перегорали лампочки – самой темной из всех известных ему лестниц. Фомский и сам, предвидя трудности возвращения, сто раз подумал бы, прежде чем отправиться в путь.

Открыла домработница Фомина Марина – бойкая крашеная блондинка.

Зазвонил телефон. Это же надо: Тверязов.

– Как там мой роман? идет?

– Ну и чуйка у тебя. Не поверишь, но вот только что, минуту назад начал.

– Ну конечно! Да шучу я, можешь вообще не читать.

– Нет уж, я почитаю. Не мешай мне.

Тягин дал отбой.

Открыла домработница Фомина Марина – бойкая крашеная блондинка.

Опять телефон. Филипп.

– Завтра после пяти придем смотреть квартиру – вы будете?

– Думаю, да.

– Замётано. Тогда до завтра.

Открыла домработница Фомина Марина – бойкая крашеная блондинка.

Телефон. Опять Тверязов

– Я чего звонил-то. Не хочешь в субботу на Староконный сходить, проветриться?

– Можно.

– Так я еще позвоню?

– Хорошо.

Ловко как обложил, усмехнувшись, подумал Тягин. Теперь хочешь не хочешь, а к субботе что-то придется прочесть. Он отложил телефон, и крашеной блондинке Марине с приставшей к ней фамилией Фомина пришлось открывать дверь в четвертый раз.

«Кофе? Чай?» – спросила она с порога.

«Потом. Дай отдышаться», – ответил Фомский и прошел в комнату.

Фомин с книжкой лежал в халате на своей более чем двуспальной кровати.

«Привет, Фома», – поздоровался Фомский.

«А, Фома! Привет, – отозвался Фомин и обратился к вошедшей Марине: – Принеси нам мадеры и еще чего-нибудь».

Марина, кивнув, исчезла.

«Что читаем?»

«Роман Гадёныша».

«Как?»

«Гадёныш. Новый писатель. Наш, местный. Возможно, псевдоним. Я, точка, Гадёныш».

«Ну и как?»

«Ничего. „Человек-удав“ называется. Терпимо. Лучше предыдущего».

«И о чем там речь?»

«Человек-удав, его зовут Станислав, питается людьми. Знакомыми и работниками коммунальных служб. Он их вызывает на дом, как пиццу. Вообще-то он писатель, и на тот момент пишет роман о писателе. У него мягкие кости черепа и, очевидно, всего прочего. Он сразу обхватывает пастью голову и потом лежит в кухне на полу и заглатывает жертву всё глубже и глубже. Происходит это довольно долго. Приляг».

Фомский подошел и прилёг в ногах у Фомина.

«Сначала жертва кричит, просит о помощи, а потом, смирившись, начинает, уже изнутри, рассказывать свою жизнь, в некотором смысле, исповедоваться. Постепенно речь жертвы становится всё глуше и тише…»

Фомский, прикрыв глаза, почесывал лоб над бровью (кухня, сумерки; в углу темнеет что-то вроде большого свертка; еле заметное движение, шур-шур, и далёкий сдавленный голос, слов не разобрать).

«…пока не затихает совсем. Такое вот познавательное пищеварение. Ничего, читать можно. Предыдущий, „Женщина-паяльная лампа“, был послабее».

Вошла Марина и поставила между ними поднос с бутылкой португальской мадеры и блюдом с сушеными фруктами и орешками.

Фомин не выходил из дому несколько лет, с тех пор как его единственная разбогатевшая в браке сестра, десять лет назад уехавшая в Испанию, взяла на себя все расходы по его содержанию. Всегда имевший склонность к такому образу жизни, он, впрочем, сдался не сразу и еще целых полгода продолжал ходить на службу в гимназию, но с того дня, как уволился, больше из квартиры не выходил. Время от времени он порывался прервать свое затворничество, приурочивая это событие то к первой годовщине, то ко второй, а то и еще к чему-нибудь, но все как-то не складывалось. Последний раз он назначил выход на начало весны и продвинулся дальше чем всегда, то есть до самой двери. Он уже натягивал с Марининой помощью пальто, когда вдруг, сославшись на дурноту, передумал. Выход был перенесен на конец весны – начало лета.