Эльвира Абдулова - Дарованные встречи

Даже я, живущая в книгах и ничто не знающая о реальной жизни, поняла – запретная любовь. Это плохо, стыдно, грешно – но разве это не прекрасное чувство, если оно способно расколдовать снежную королеву и сделать ее счастливой?

Больше Аделю-ханум я не видела никогда. Лица я ее не помню – только руки с впившимися кольцами. И то счастье украдкой в белой машине. Я не сердилась на нее тогда, а сейчас по-женски понимаю ее еще лучше. Смогла ли она стать счастливой? Не обидел ли ее муж? В моем детском воображении он ее волочет за волосы (в Городе Детства не было полутонов), выбрасывает из дома на улицу, под осуждающие взгляды соседей и она бежит, торопится, босая и простоволосая, к спасительной белой машине.

Или… она так и живет со своей семьей, но работает в другом городе, учит детей в другой школе, где по-прежнему смотрит в окно, вспоминая парня, который кормил ее виноградом.

Или… ее злобный муж, размахивая огромным кулаком, грозит обидчику, бьет его по лицу, кровь тоненькой струйкой бежим по губам и одежде, она жалеет его и уходит от мужа.

В моем детском воображении сценариев было великое множество – вот только какой из них оказался правдой?…

Через несколько лет, в классе четвертом, мы влюбились в Светлану Николаевну и ее кабинет русского языка и литературы одновременно. Идеальная чистота, сияющий паркет, натертый до такой степени, что можно было смотреться в него как в зеркало, портреты писателей и поэтов, цветы не подоконниках и – о чудо! – папки, хранящиеся в шкафу слева от входной двери, с материалами из газет и журналов о каждом русском классике. Это был не просто кабинет – храм Словесности, одухотворенный и наполненный. С большой радостью мы несли вырезки из газет и считали за счастье положить их в заветную папку, заслушивались ее рассказами, писали сочинения и понимали, как важно не только знаниями, но и поведением не огорчить любимого педагога.

На одной из стен висела репродукция знаменитого портрета Натальи Николаевны Гончаровой кисти А. П. Брюллова. Этот нежный овал лица, тонкая лебединая шея, ослепительные плечи, удивительной красоты платье, подчеркивающее осиную талию – все это убеждало нас в том, что именно такую женщину мог любить великий русский поэт. Только много лет спустя я узнала, что так восторженно к Наталье Николаевне относились далеко не все, даже обвиняли в легкомыслии и суетности, и прочла гневные строчки Ахматовой («сообщница Геккернов в преддуэльной истории») и Цветаевой (был «огончарован», «тяга гения к пустому месту», «взял нуль ибо сам был – все»). Но тогда все было естественно – где ей быть, если не в кабинете русской словесности? Кого любить Пушкину, если не это ангельское создание?

Муза И. С. Тургенева Полина Виардо тоже упоминалась Светланой Николаевной, но о «свободных» женщинах Серебряного века мы не знали ничего: ни о «тройственном союзе» Л. Брик – Маяковский – О. Брик, ни о босоногой танцовщице – искусительнице Айседоре Дункан, ни о парижском периоде из жизни Ахматовой и ее дружбе с Модильяни. Это были героини не того времени.

Слушая Светлану Николаевну, ловя каждое слово, записывая имена, пока неизвестные мне, я стала много читать, записывалась во все доступные мне библиотеки Города Детства и стала мечтать о журналистике и преподавании.

Я помню наше горе и долгое нежелание принять других преподавателей после отъезда Светланы Николаевны. Нам казалось кощунством, что теперь в кабинете поселился другой человек, и он пользуется папками, наглядными пособиями, перфокартами, которые мастерил супруг Светланы Николаевны. Все нам казалось чужим, объяснения – непонятными, отметки – незаслуженными, да и сам кабинет скоро потерял для нас привлекательность. Пустой сосуд без души, без мерцающего огня…

Как-то раз, в классе девятом, мне довелось побывать в гостях у Аллы Петровны, которая, видя во мне тягу к языкам, пригласила во время каникул к себе домой, чтобы помочь подтянуть грамматику. Я для себя решила, что уровня Аллы Петровны мне не достичь никогда, но стараться я буду очень. Музыкальное ухо ловило красоту языка, интонацию, и помимо школьного учебника о жизни семьи Стоговых (их поездках в деревню и праздновании всех красных дат календаря) я крепко держала обтрепанную пожелтевшую книжку «Остров сокровищ» и тщательно переводила страницу за страницей. Могла ли подумать, что язык я все же выучу и буду настолько свободна в своих выражениях, что без страха стану общаться с носителями языка?!?

Помимо запаха чистоты и свежести, яркого солнечного света в комнате, я запомнила портреты тогда еще неизвестных мне людей- бородача Хемингуэя и горбоносой Ахматовой, и кресло, на краешек которого я уселась, боясь проявить любопытство и разглядеть открывающееся передо мной убранство комнаты. Мы с мамой жили гораздо скромнее, да и Алла Петровна по сегодняшним понятиям жила небогато, но все мне казалось таким необыкновенным, что я бежала на эти занятия счастливая и воодушевленная, втайне завидуя ее дочке Кире, которая имеет возможность говорить с такой мамой день и ночь. Не о материальном, а о том, что по-настоящему волнует, у меня такой возможности не было.

Съестным никогда не пахло – только чистотой и прохладой – и это еще больше укрепляло меня в мысли, что жизнь у них, наших педагогов, необыкновенная, особенная, чужим не доступная.

И все же был момент, когда я почувствовала себя предательницей, потому что пришлось поступить вопреки своей воле. В редакции республиканской газеты мне дали новое задание: написать о педагоге труда. Я бы с большой радостью выбрала любимых преподавателей, но подобное не обсуждалось, а моего скромного мнения никто не спрашивал. Партия сказала «надо» – комсомол ответил – «есть!». Тамара Ивановна была скроена из того же теста, что и Мария Ивановна. Призывала девочек строго относиться к ведению домашнего хозяйства, хорошо готовить и шить, чтобы не разочаровать родителей и будущего мужа. Статья получилась без души – так мне казалось, но еще долго Тамара Ивановна с гордостью ходила по школе, поправляя и без того безупречно сидящий серый костюм и косу, аккуратно уложенную колечком. Фигуре Тамары Ивановны мог позавидовать каждый: высокая, стройная, с узкой талией и безупречными бедрами, она несла себя как пава. Я же чувствовала себя предательницей: будь моя воля, дифирамбы достались бы другим…

В старших классах трудовое обучение продолжалось в учебно-производственном комбинате, по окончанию выдавались свидетельства о получении трудовой специальности. Раз в неделю мы были освобождены от школьных занятий и отправлялись в УПК, находившийся в другом конце города. Радовались необычайно! Без школьной формы, в свободной одежде, добирались на автобусе и чувствовали себя более свободными. Часто занятия заканчивались длительными прогулками или походами в кино, а в моем случае – беседами с Наилей Ибрагимовной. Мягкая, женственная лет тридцати, в клетчатой юбке – «карандаш» и однотонных кардиганах, она учила нам торговому делу, но, честное слово, мы с ней ни разу не обсуждали продвижение товаров от производителя к потребителю или виды коммерческой деятельности. Почему она выбрала именно меня среди многочисленной толпы бойких и более активных девчонок – для меня было большой загадкой.