Мила Романова - 5 + 7: сожженные письма

Зачем я пишу тебе?

Я пишу, потому что мне говорили, будет легче. Что смогу простить и отпустить.

Все – ноль.

В веках – слезный отек.

Я встаю, мою тело, вливаю в него кофе. Кажется, сейчас три часа дня. Мне надо увидеться с тобой. Я крашу лицо. Я не знаю чьи это потухшие глаза, которые раньше были зелеными. Не знаю, чьи губы, которые раньше были в улыбке. Не знаю чьи это волосы, которые раньше были воздушными и золотыми. Не знаю, но крашу, так принято.

Собираю в пакет твои вещи.

Мы встречаемся, у меня дрожит тело. Ноги как бумажная гармошка. Дрожат даже щеки. Мое тело понимает, что я рядом с источником боли. Тело! А я все еще нет…

– Давай я дам тебе денег, а квартиры оставлю себе.

– Мне нужна прописка в этом городе.

Молчишь.

Кидаешь деньги, уходишь.

Забываешь пакет. Или оставляешь специально?

Ухожу. Иду по улице, честно по принципу «дышать и ходить». Не важно, что два часа ночи. Купила твоих сигарет. Ну и что, что я не курю.

Иду и думаю о том, что закрою одеялами окна и щели в дверях. Одно одеяло постелю на пол. Поставлю «Реквием по мечте» на репит. Открою газ.

Резать вены – очень романтизированная история. Ведь перед смертью расслабляется сфинктер, и в кровавой ванне находят не бледную прекрасную деву, а плавающее дерьмо.

С повешением и того хуже. И шею ломает, и язык синий, глаза на выкате, сфинктер опять же… Да и где вешаться-то? Весь мир в натяжном потолке…

Пистолета нет.

Таблетки? Не знаю, какие. Да и судороги… А если недотравишься, то психушка, искусственный желудок, ходить с пакетом, не.

С пакетом. С пакетом твоих вещей хожу же.

Остановилась. Закурила. Словно прикоснулась к твоим губам. Никотиновый поцелуй, взасос, взатяг.

– Слышь, сука.

О, отлично.

Передо мной какой-то хмырь, в руках у него что? Нож? Так даже лучше.

– Пакет давай.

Смотрю в глаза ночному собеседнику. Протягиваю ему пакет.

Нож дрожит в руке.

Смотрю.

Он пятится.

Он крестится (почему?) и перебегает на другую сторону дороги.

Дно.

Наверное, можно найти и в этом что-то позитивное. Например, то, что от дна можно оттолкнуться. Что ниже не упадешь, да? Что завтра будет лучше, чем вчера?

Я все еще стою. Дождь. Легкий и ленивый, не долетает до земли, зависает в воздухе. Словно мокрая паутина. Ловящая отблески желто-оранжевых огней и аварийных сигналов.

Б Е З Д Н А

Граффити на стене дома.

Именно так, через пробел. И я впервые поняла, УВИДЕЛА это слово. Дна нет. Возможности оттолкнуться – нет.

Без вариантов.

Без-дна.

Голоса, обрывочные фразы, эхом, как лесные перекрики. Ситцевый халатик с завязками на спине, мои босые пятки прилипают к линолеуму. По коридору навстречу идет бабища в застиранном до серого халате. В ее руках огромный таз, из него вылетают капли. Я думаю: «Ну как так неаккуратно можно идти?» Она подходит ближе, я вижу, что таз полон крови, до самых краев. И именно кровь расплескалась по всему коридору.

– Что ты несёшь? – от ужаса мои губы еле шевелятся.

Баба останавливается, словно только заметив меня. Пару секунд ее глаза фокусируются на мне.

– Что ты несёшь? – повторяю я.

– Килограммы нерожденных детей.

В её голосе нет надлома, просто констатация факта. Словно она несет на помойку сломавшийся стул.

Я слышу детские крики, плач, смех. Сопение, гуление, словно кто-то включил саундтрек фильма, но самого фильма нет. Призрачные, невозможные, никогдашние звуки. Не этого мира, точнее этого мира, но не соединившегося с нашим… Есть ли там, среди выскребков, мой.. ребёнок? Или он растворился среди других?

Килограммы. Нерожденных. Детей. Белковая масса.

Баба двигается дальше. Останавливается. И буднично констатирует:

– Работа такая.

Просыпаюсь. Таз у кровати. Обычный таз, пустой. Меня тошнит. Только тошнить нечем. Вот если бы можно было вытошнить сны…

Моя жизнь вне сознания, в ПОДсознании, снах.

Я не хочу думать о том, что… Я не хочу видеть, что…

Но я не могу контролировать сны.

Знаешь, я ведь сейчас поняла, что могу никогда не стать мамой.

Ты – мужчина, МУЖЧИНА!!! Тебе легко, ты можешь стать отцом хоть в семьдесят лет. А я сижу и думаю об этих пресловутых «биологических часах», которые «тикают».

Как на бомбе. Природный терроризм.

У меня никогда не будет детей. Умру пустоцветом. Проживу за так, не продлю род, не оставлю ничего после смерти.

Ты оставил меня в том возрасте, когда рожать уже нужно срочно. Когда качество яйцеклеток стремительно падает, и каждый врач, КАЖДЫЙ ВРАЧ старательно глядя в бумажки задает вопрос «Ну чего же вы раньше этим не занимались?» А новые знакомые мужчины вообще будут спрашивать: «Девять лет? И нет детей? А почему же вы были вместе так долго?»

Не занимались… Откуда им знать?

Я буду думать, как бы ответить, чтобы это не звучало так ужасно банально, как это всегда звучит. «Некогда? Карьера? Дела?»

Когда меряешь жизнь критериями вечности и смысла, все ответы кажутся ненастоящими.

А теперь… А что теперь?

Только сейчас я понимаю, почему некоторые женщины заводят детей «для себя». Потому что страшно. Страшно ничего не оставить после себя. Жить, ЗНАЯ, что после смерти не останется ничего. Знать, что жизнь не несет смысла. Что можешь прожить, будучи никому не нужной, не любящей и не любимой.

Ты даже не можешь представить, насколько это страшные мысли!

Ты – мужчина!!! Мужчина спокойно может заниматься карьерой, самоутверждаться и самореализовываться за счет профессиональных достижений. Мужчина ДЕЛАЕТ детей, а не вынашивает.

Для мужчины дети вообще не связаны с его «биологическими часами». А у женщины НЕТ ВЫБОРА. Каждая женщина сталкивается с тем, что «пора».

А если женщина не может зачать, она обязательно подумает о том, что никогда не станет мамой. Обязательно подумает, что с ней что-то «не так».

Задумайся просто, как бы ты планировал жизнь вокруг того, что спланировать НЕВОЗМОЖНО, но «НАДО» в определенный период жизни? А если бы у тебя не было любимой женщины? А если бы это решение влияло на твое здоровье и карьеру?

Я ненавижу пошлость, но мысль о «лучших отданных годах» не покидает меня. Неужели я неправильно распорядилась ими?

Ведь нам было хорошо друг с другом, мы были счастливы… Почему мы не завели детей?

Потому что не торопились в принципе, мы же знали, что всегда будем друг с другом.