Ирина Ива - Запрет на любовь, или Куда уходят детские слёзы

Периодически ранним утром они с дедом уезжали на рынок торговать помидорами. В эти дни мы до обеда были совсем беспризорными. Проснувшись, завтракали арбузами. Тщательно постукивая по полосатым бокам, находили в сарайке самые звонкие кавуны, а значит – вкусные. Если вдруг попадался неспелый, отдавали его курам. Вот так и научились выбирать с ходу. Еще любили срезать корочки с хлеба, поливая их ароматным постным маслом. Какая была вкуснятина. Ближе к обеду возвращались баба с дедом и всегда с гостинцами: сначала мы объедались талым мороженым, вприкуску с колбасой и запивали бесподобными сливками в маленьких стеклянных бутылочках. Потом бабушка вручала нам по железному рублю с профилем Ленина и шла готовить обед.

– Дочечка, сбегай на огород, сорви мне перчик, морковочку и буряк, – говаривала она таким певучим южным акцентом с мягким «г», шинкуя тем временем капусту. Борщ у нее всегда получался отменный – кубанский, как она его называла. Еще мы резали огромное блюдо салата и садились все вместе обедать. Потом бабушка принималась готовить ужин, жарила котлетки, пекла в духовке пряники, варила компот. А мы мыли посуду.

И все у нас было ладно и дружно. Размолвки, конечно, случались. Частенько она любила поворчать на деда, когда он, вернувшись с дежурства, покупал себе бутылку вина «Анапа» или «Лучистое» и выпивал за обедом. И словцом крепким могла припечатать хорошо так, смачно. Он не обижался. Доставал со шкафа гармошку и пел песни: «Ох, лыни-лыни, як выросли дыни», или «Крутится-вертится шар голубой, крутится-вертится над головой, крутится-вертится хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть».

Укладываясь вздремнуть после обеда, дедушка рассказывал нам сказки не из книжек, а придумывая сюжет, а может по памяти из детства. К вечеру, когда спадала жара, мы убегали на улицу играть с детворой. И игры у нас были всегда со считалками, припевалками и очень серьезными правилами: «На золотом крыльце сидели – царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой? Говори поскорей, не задерживай добрых и честных людей». Казаки-разбойники. Штандер. Вышибалы. Резиночка. Крутилы. Море волнуется. Съедобное – Несъедобное. Все сейчас уже и не помню. Пацаны постарше играли в «Под закрутки».

Вечером после ужина все усаживались смотреть картину по телевизору. Но неизменно, после нескольких минут просмотра фильма бабушка засыпала на диване, намаявшись за день.

– Ба! Интересная картина? – хихикали мы с братом, пытаясь разбудить ее. И усаживались играть в карты, зачерпнув себе по большой эмалированной кружке компота, прихватив пряники или просто по куску белого хлеба. Это такой вот ритуал у нас был на ночь.

На следующий день после бабушкиного базара мы с братом обычно отправлялись гулять в город. Мы были богачи – у каждого по рублю, иногда и больше. Ходили всегда пешком и босиком. Помню, в кинотеатре усаживались в кресло с ногами, так как бетонный пол был холодным. Входной билет стоил 10 копеек, мороженое – от 11 до 20, пирожные – от 15 до 22 копеек. Вот такие были цены.

В детстве время тянулось медленно. Наш летний рай казался бесконечным, но наступал август, и я начинала считать дни.

Отъезд всегда был грустным. «Ведь еще почти три дня пути, еще три дня никаких родителей», – успокаивала я себя, глядя в окно на убегающее счастье. И представляла себя красивой белой лошадью, скачущей во весь опор, фыркая и тряся гривой, радующейся своей свободе. И сердце восторженно пело в такт копытам. Как же мне хотелось вырасти поскорее, чтобы тоже стать свободной, легко и радостно бежать по жизни. Но приходилось покорно возвращаться туда, куда не хотелось, и смотреть на мелькающие пейзажи. Убегала вдаль стройная зелень пирамидальных тополей и появлялась желтая пестрота берез. И сжималось мое сердце.

А поезд мчался и мчался, уютно отстукивая километры. Разве могла я знать тогда, что пройдет время, и все, что так тщательно пряталось и скрывалось мной, вдруг вырвется наружу и без прикрас откроется миру.

Мы сидели тесно все вместе за кухонным столом-тумбой, вернее сидели не все, кто-то и стоя кушал. У мамы борщ был почему-то не вкусным, и проглатывался с трудом. А надо было есть, потому как тяжелая серебряная ложка у папы всегда наготове. Когда отец, покушав, уходил из-за стола, сразу становилось легче дышать. Мама называла нас, кто быстро съедал, – шустриками, кто долго – мямликами. Старший брат каким-то образом ухитрялся остатки недоеденного супа выбросить в туалет, и всегда становился шустриком. Я так не могла.

В детстве я вообще была упрямой и принципиально бесхитростной. Бабушка перед отъездом наставляла меня: «Ласковый телок двух маток сосет». Но у меня не получалось быть такой с родителями, скорее наоборот – я была букой и не доверяла им совсем. Слышу, как мама кричит из кухни: «Ты опять жарила яйца? Я же сказала, что они для теста, в выходные будем пельмени стряпать».

– А брат так каждый день после школы яичницу себе делает, – оправдываюсь я.

– Ему можно, а ты вон борщ ешь.

Я в недоумении. Так постепенно из розовощекого веселого ребенка я превращалась в девочку-худышку со взглядом волчонка из-под неровной челки.

Помню, как частенько бегала за хлебом с 15 копейками в ладошке. А в булочной такой запах! Невозможно уйти. Я стою на крыльце с буханкой под мышкой и прошу у прохожих 5 копеек. Да, неприятно, но это лучше, чем просить у родителей. И вот, я получаю заветный пятачок и покупаю себе вкусный хрустящий рогалик. Какое объедение, дорога домой – просто восхитительна.

Кстати, непонятно, почему мама братьев стригла в парикмахерской, а меня – сама и зачастую неаккуратно. И вообще она постоянно внушала мне, что женщина второсортна. Откуда в ней это? Ведь бабушка была другой – сильной и властной, настоящей хозяйкой всего семейства. А в разговорах мамы с отцом постоянно сквозили услужливо виноватые нотки. Он обижал ее часто, видимо в ответ на этот тон, ему ничего другого и не оставалось. Она плакала и потом срывалась на детях. А меня использовала как рабыню. Кричит, зовет меня в туалет: «Смотри, ложка упала в унитаз. Достань». Достаю. Мне лет 8—9. От ее окрика «Ирка» все вздрагивает внутри. Она произносит мое имя зло и раздраженно. Что это было с ней? Почему? Таким способом она вымещала на мне неудовольствие своей семейной жизнью? И видимо я была как заземление для слива ее негативной энергии. Мне как ребенку было сложно с этим справляться.

И вот утекли за горизонт годы детства моего.

Но боль, посеянная маминым равнодушием, оставалась со мной, и всякий раз бередила душу и, взращивая обиды, заставляла ревновать ее к братьям. Сколько себя помню, всегда хотела снискать ее расположение, мечтая услышать ласковое «доченька». Но это было тщетно. Злилась на нее и все равно ждала вопреки всему.