Катя Метелица - Уездный город М.

Но он говорит: нет. Не было там никакого гнезда, вокруг на много метров пустое пространство. С одной стороны ГУМ, с другой – мавзолей, под ногами брусчатка, сверху небо. «Я знаю, – говорит, – эта ворона с похорон Сталина сидела на Спасской башне и ждала, когда я мимо пойду. Увидела, прицелилась и рванула. Она явно против меня лично что-то имела. Я стал отмахиваться от нее рюкзаком, а она норовила еще подлететь и еще клюнуть. Как в фильме “Птицы”. Главное, народу вокруг совсем не было. Только несколько бездомных собак – они, мне кажется, были за меня, гавкали на нее. И один мент – он ничего не делал, злорадствовал. Я прямо чувствовал, как он думает: так и надо, мол, этому… иностранцу».

На Красной площади, с рюкзаком – действительно как иностранец. Свои там не ходят. Можно считать, что ворона защищала территорию, которая исторически принадлежит туристам и воронам; их там раньше вообще тучи были, я даже у Теофиля Готье читала про «вороний закат» над Кремлем. Но что вы скажете про пуделя, который сорок минут нарезал круги по детской площадке, а потом подпрыгнул и совершенно молча куснул меня в ляжку, – это за что? Допустим, укус уже давно зажил – но обида-то жива. Или вот: на молодого ученого Наташу Л. упал банкомат. Самое ужасное, что это звучит дико смешно – даже смешнее, чем «клюнула ворона», или даже чем «был укушен орлом». Сразу представляешь, что (маленькая, тихая, интеллигентнейшая Наташа Л.) как сумасшедшая трясет банкомат: «Дай денег, а ну дай денег!» Но все не так: она просто шла мимо. А какой-то мужик в комбинезоне в это время что-то такое делал с банкоматом, не рассчитал движения, банкомат начал заваливаться. Мужик отскочил, а Наташа не успела… Я поняла: просто проходить мимо – вот что в этой жизни самое опасное.

Мой любимый писатель Михаил Иванов (немного людей кроме меня читали Михаила Иванова и его роман «Банан», но это не важно) запротоколировал простую вещь: в определенном возрасте людям все менее интересно говорить друг с другом. Они фактически говорят сами с собой, изредка радуясь, когда слышат от других подтверждение собственных мыслей.

Город наполнен голосами. Все это по большей части чужие голоса: не так уж часто мы слышим нечто, обращенное лично к нам; нечто, на что нам нужно ответить. Из всех мегатысяч организованных децибел, которые за день попадают к нам в уши, этих осмысленных, действительно нам предназначенных – не больше одного процента. Даже если считать такие вещи, как бормотание стиральной машины, которая как бы сообщает: «все нормально, я стираю, пошла на отжим», – милый домашний звук. А из окна тебе: скккррррррррррррррррррржжж – скалывают лед. Бамммбс – с крыши упала сосулька. Упррссссссссссскрж – мусоровозка со скрежетом ворочает железные баки. «Москау, москау…» – мимо проехал кто-то, у кого сегодня отличное настроение, и в машине играет радио «Ретро». Уауаиуаиуиаи – запела сигнализация чьего-то синего «опеля»… Мне надоедает слушать чужие звуки, я ставлю диск с песнями из «Жизнь как чудо». Бумбокс стоит на подоконнике, под открытой форточкой. Теперь мои соседи тоже знают, что я люблю Кустурицу.

А они любят Юрия Антонова – я это тоже очень хорошо знаю.

А еще у них ремонт, двери меняют. Это я знаю еще лучше.

И еще – у них собачка очень гавкучая.

Когда я дома долго одна, я иногда вдруг чувствую, что в голове у меня копошится слишком много мыслей. Тогда я включаю телевизор – он тарахтит и создает какой-то привычный фон из звуков. Я на них не фиксируюсь. Когда приходит кто-то из домашних, они первым делом переключают телевизор на другую программу, или выключают его, или ставят какой-то свой фильм. Иногда они ссорятся из-за этого, потому что не хотят смотреть «чужой» телевизор. Мне все равно.

Но я все-таки замечаю, что «чужой» телевизор всегда хочется сделать потише. Я знаю дома, в которых стоит по телевизору в каждой комнате, как в гостинице. Казалось бы, это признак какой-то последней разобщенности – но нет, живут вполне мирно, даже душа в душу. Даже иногда дружней, чем в домах, где телевизор по старинке считается неким заменителем условного камина, средоточием общего семейного досуга вокруг домашнего очага… Что-то такое говорил почтальон Печкин.

Еще – чужие разговоры, и телефонные, и прочие. Мы их редко запоминаем, потому что они, как правило, не слишком интересные. Но иногда, бывает, какие-то фрагменты впиявливаются в мозг так, что их потом оттуда не выдернешь.

«Да я сейчас пешком иду, да. Везде теперь пешком хожу, вот. А потому что у меня машина сгорела, голубка моя! На Волоколамке – взяла и сгорела!» – худой седоватый мужик со странной, какой-то пляшущей походкой то обгонял меня на Тверской, то отставал и опять обгонял, и, видимо, все время разным своим собеседникам кричал, что голубка его сгорела! на Волоколамке! У него был телефон без трубки, он держал руки в карманах и кричал в микрофончик, и от этого казался сумасшедшим, который беседует сам с собой. (Все-таки к этим беструбочным телефонам невозможно привыкнуть. Хотя, казалось бы, какая разница – трубка или наушник-плюс-микрофончик. Но традиционная трубка, поднесенная к уху, хоть как-то оправдывает, очеловечивает эти мобильные переговоры на ходу.)

А недавно я утром целый час ждала подругу в пустом кафе и весь этот час слушала, как красивая кудрявая девушка за соседним столиком дает подробный отчет своему брату о том, как у нее продвигается развод с мужем. Брат, судя по всему, находился в Америке, а муж был, естественно, подлец, он как-то нечестно хотел разделить с ней квартиру, в которую она «столько вложила, столько вложила!», и в кафе, кроме нас с ней, никого не было, и мы с официантками очень скоро стали переглядываться и чувствовали себя участниками какого-то ток-шоу, какие бывают днем по телевизору. Мне казалось, что одна из официанток, блондиночка с круглым лицом, с трудом сдерживается, чтобы не подключиться и не высказать какое-то свое мнение, например: «Я согласна с героиней программы! Все мужчины – подлецы!» Кудрявая девушка была в совершенном аффекте и вещала на предельной громкости. Это часто бывает: человеку, когда он поглощен телефонным разговором, кажется, что он находится как бы в прозрачной, но звуконепроницаемой телефонной кабине или, там, капсуле.

В чужих машинах (я часто ловлю частников) я слышала самые немыслимые, самые интимные признания. Притом что я-то всегда молчу, не задаю никаких вопросов. Мне кажется, некоторые только для этого и берут пассажиров – чтобы выговориться. Довольно часто они не берут с меня денег, но учат жизни: «Вот вы одна так поздно едете – а что же муж? Пришел домой, а ему и ужин не накрыли? Нет, я считаю, главное для женщины – это семья…»