Наталия Черных - Похвала бессоннице

Озеро свободно.

Лоза, ведь мы не современники растления
пространства. Ухожу в поэты,

как раньше уходили – хоть в казаки,
под суд, на каторгу. Скорее, смерть!

Лишь ты одна земле приносишь розы.

О роза, ты классична, как закат,
как сумерки сознания. Ты тема

всех слов и звуков,

ты лозе невеста.

Прибой пьянящий в хрупких берегах
взметает лепестки и сеет страх.

Истоптанная гроздь в точиле спит,
и платье лепестка сочится каплей.

Вот вкус ухода, аромат прощанья
и осязание иной земли,

где волны эти: розы, винограда – неразделимы.

Улицы малы, они с ладонь, и город мал,
сползающий как холст с подрамника;

лишь розы нагота и преобразованье винограда.
И будто песнь. Её растущий звук —

извне и изнутри.

Вот роза в молоке: пурпур и жемчуг,
раскрывшийся младенческой ладонью,
беспомощной и раненой ладошкой,
внезапно превратившейся в атлас.

Боль красоте наследница.

Так чин садовника наследует торговец
и царский трон наследует плебей.

Но здесь, на местности, где даже пыль чиста,
а скорби дружественны и недолговечны,
раскрошенная в чашку молока
сияет роза, в тёмной оторочке,

и каждый лепесток её – забытое лицо,
его прекрасный цвет – опал в пурпуре,
глядит, и камера над ним скворчит негромко,
сверчок-свидетель, новенький скворец,

так розовое молоко стекает в сердце. Жажда истекла.
Вновь стены, свечи тополей, розарий чахлый,
и бело-голубые тени на картоне
(я думала, что он сейчас размокнет),
на месте вещи. Боль здесь – только боль,
улыбка есть улыбка, а страданье
здесь, в мире где Христос ходил с людьми,
уже не будет глупым и напрасным.
Здесь каждый с именем – уже как человек:
он видит, слышит, осязает, любит
не только плотью. Он болеет, спит,
и это всё молочные секреты
и розовые тайны бытия.

Весь человек с рожденья полон розой,
он переполнен первым молоком,
но смерти безымянная подсветка,
как и сверчок небесный, в нём стрекочет,
и это неизбывная беда всех нас.
Молоко и роза —
напиток утешения. Оно
порою глупо, даже неуместно —
но пей его. Ты не сильней Христа.

Мой детский город, весь в три этажа,
где доски стен подгнившей ёлкой сбиты,
да ветви серые, как ветераны,
забытые правительством. Увы!

Преодолев, что пережить нельзя,
разрушив связи родовые с миром
хлопот и суеты, самозащиты —
не умереть. И вот, Господь с тобой.

Глоток молочный замер над точилом —
но запах листьев и куренье дыма
смешались вдруг с круженьем струй молочных,
несущихся на сорванную гроздь.

Вот чёрный виноград – когда-то здесь
пустынная дорога пролегала,
усыпанная листьями седыми,
а нынче небо зимнее и звёзды.

Здесь девочка с пушистой серой шапке
себе казалась сильной и простой,
и окунала сердце в холод зимний,
глумясь над хамством слабостью своей.

Вот белый виноград – надежды солнце
искрилось и горчило в январе,
но сливки скорби угасили пламя
надежды. Белый виноград.

Невеста юная ещё не знала,
как душу глядят сытым утюгом,
как высыхает заживо влюблённость
здесь, в проклятой язычником пустыне,
а это был лишь пригород московский.

Вот красный виноград, вот эти листья,
где я тебя люблю, как будто нам
осталось жизни полчала, а дальше —
молочный свет, и стены детства – да,

мне эти улицы всегда казались
немного больше, чем на самом деле;
как в детстве чувства, вещи – и любовь,
едва-едва; лишь запах виноградный.

Волна из перламутра гроздь уносит:
прощай, мой друг, постой – но нет: прощай!
Любовь и смерть – они твои; ты нищий,
мой друг. Христос сильнее смерти.

Чуть шаловливо, ласково смотреть на свет
(лучи глядят, то Божии ресницы, лишь Матерь Божья
может так лучиться),
и пальцы загибать: один, три, лет – сидеть и ждать обед.
За зыбким беленьким столом – стол-конь, а был металлолом,
речь не о том,
слова косноязычны.
Всё как обычно:
вкусно и легко.
Но мне (один, три лет,
два, детство испарилось)

мне вручено великое ко-ко
и в нём сияла Божья милость.

Вкушаешь – не кончается оно,
как завершается любимое кино;
и солнце не уходит, а со мною
вкушает это чудное ко-ко.

Оно из шёлка, как его раскрою,
оно из снега, и не липнет к сердцу,
ему не надо соли или перца,
но жёлтого питья лежит глоток
в душе у этого ко-ко.

Покуда ешь, живёшь.
Не ешь, но будешь есть.
И сумерки сумеешь вынести, и весть —
весть тихих звёзд об окончанье дня
и даже жизни.

Ко-ко в природе не бывает много,
ему всегда не достаёт лишь слога,
оно как книга – нам не дочитали,
оно молитва, что недошептали,
оно любовь. Напиток жёлтый в нём
обвенчан солнцем и родня с огнём.

Желток! Единственное, что у нас и в нас.
Семья ушла под лёд, а дар угас,
не так ли – ложь! – семья бежит по снегу,
в дом, с виду уподобленный ковчегу,
семья спешит – прекрасная семья,
дар в очаге проснулся, он играет,
ведь человеку не прожить без рая…
……………………………………
и вот он, рай.

Страна, язык да имя.
Обед с ко-ко – и вместе со святыми.

Младенца твердь кружится и течёт,
над ней течёт и детский небосвод, в котором люди хороводят,
ведут свой хор, и водят хор земной.
Не знаю всех, а может быть, и знаю; сад слов прекрасен и ветвист.
Так в комнате соседней праздник тихий, но спящий за стеною слышит.
Мне говорят учителя: пустынно поселенье, друзья уходят, остаётся боль,
но ведь она уходит – перед самой смертью.
Пустынная пятиэтажка старая, любимая, Шанхай мой подмосковный,
где родилась, Алина, ах, где родилась;
на первом этаже коммуна хиппи.
О детская земля: она летает, её на крыльях носят люди света.
Они не скажут: улицы пустынны, а говорят: не бойся. У тебя есть Жених.
Про Жениха я поняла всё сразу.
Ещё сказали мне: люби людей – так мне сказали люди, все из света.
Они как ты, они летают тоже. Но я была беспомощно сурова
и медлила растить свою любовь.
Люблю людей, как любят дети. А деревья и звери так не умеют.
И комнатные растенья тоже не умеют любить, как я, дитя людей,
люблю людей.
Есть воля, ум и память. Все три части хочу свести в одно и подарить тебе,
ведь ты как отраженье Жениха – смотри! Дарю! Храни. Вот эту осень,
пустынную дорогу, эстакаду, цветных котов – чудесный мир. И осень.
Всё это человек: дорога будто мысли, а эстакада – годы перед смертью,
когда друзья, родные – все придут. И тогда увидим всех тех, кого любили.
Ради этого мне стоит жить. Да и тебе. Придут коты цветные ранним утром,
на крыльях разноцветных унесут
тебя, меня, всех наших. К Жениху.
О мой Шанхай! Ты вспомни обо мне
в пространстве том, где ты теперь. Нет недостатка у Христа
в пространствах.