Алексей Парщиков - Ангары

В подземельях стальных, где позируют снам мертвецы,
провоцируя гибель, боясь разминуться при встрече,
я купил у цветочницы ветку маньчжурской красы —
в ней печётся гобой, замурованный в сизые печи.

В воскресенье зрачок твой шатровый казался ветвист,
и багульник благой на сознание сыпал квасцами.
Как увечная гайка, соскальзывал свод с Близнецами,
и бежал василиск от зеркал, и являлся на свист.

Впотьмах ты постриглась под новобранца,
а говоришь, что тебя обманули,
напоминая всем царедворца,
с хлебом и флагом сидишь на стуле
и предлагаешь мне обменяться
на скипетр с яблоком. Нет приказа
косам возникнуть – смешна угроза,
но жжём твои кудри, чтоб не смеяться.

Всех слепящих ночами по автостраде
обогнали сплетённые, как параграф,
две развинченных, чёрных летучих пряди,
тюленям подобны они, обмякнув,
велосипедам – твердея в прыти,
протерев на развилке зеркальный глобус,
уменьшались они, погружаясь в корпус
часов, завивающихся в зените.

Под этим небом, над этим углем
циклон выдувает с сахарным гулом
яблоню, тыкву, крыжовник, улей,
зубчатыми стайками гули-гули
разлетятся и сцепятся на крыльце,
стряхивая с лапки буковку Цэ.
В антраците, как этажерка в туче,
на солнце покалывает в чёрном чуде
барабанчик надежд моих лотерейных —
что тащит со дна своего уголь?
Шахтёры стоят над ним на коленях
с лицами деревенских кукол.

Горняки. Их наружности. Сны. Их смерти.
Их тела, захороненные повторно
между эхом обвалов. Бригады в клетях
едут ниже обычного, где отторгнут
камень от имени, в тех забоях
каракатичных их не видать за мглою.
Кладбища, где подростки в Пасху
гоняют на мотоциклетах в касках,
а под касками – уголь, уголь…
Их подруги на лавках сидят в обновках,
и кузнечик метит сверкнувший угол
обратной коленкой.

На остановке
объятая транспортным светом дева,
с двумя сердцами – когда на сносях,
опирается на природу верой,
может ходить по спине лососьей,
чернота под стопой её в антрацитах,
как скомканная копирка в цитатах,
нежит проглоченное в Вавилоне
зеркало – ловишь его на сломе!

Подземелье висит на фонарном лучике,
отцентрованном, как сигнал в наушнике.
В рассекаемых глыбах роятся звери,
подключённые шерстью к начальной вере.

И углем по углю на стенке штольни
я вывел в потёмках клубок узора —
что получилось, и это что-то,
не разбуженное долбежом отбора,
убежало вспыхнувшей паутинкой
к выходу, выше и… вспомни: к стаду
дитя приближается,
и в новинку
путь и движение
ока к небу.

Мы – добыча взаимная вдали от условного города.
Любим поговорить и о святынях чуть-чуть.
Со скул твоих добывается напылённое золото,
дынное, я уточнил бы, но не в справедливости суть.

Нас пересилит в будущем кирпичная эта руина —
стена, чья кладка похожа на дальнее стадо коров.
Именно стена останется, а взаимность
разбредётся по свету, не найдя постоянных углов.

В югендстиле мансарда. Я здесь новичок.
Слышал я, как растёт подколпачный цветок.

Ты сидела на лесенке – признанный перл,
замер я, ощущая пределов замер.

Ты была накопленьем всего, что в пути
приближала к себе, чтоб верней обойти.

Пастырь женщин сидел здесь и их земледел.
Страх собой одержим был, как шёлковый мел.

Все себе потакали. Смеялся Фома.
Потакая себе, удлинялась тюрьма.

Дух формует среду. И формует – дугой.
Распрямится – узнаешь, кто был ты такой!

Например, если вынуть дугу из быка,
соскользнёт он в линейную мглу червяка.

Вопрошающий, ищущий нас произвол
той дугою сжимал это время и стол.

Был затребован весь мой запас нутряной,
я в стоячей воде жил стоячей волной.

Но ушёл восвояси накормленный хор
вместе с Глорией, позеленевшей, как хлор,

с деловыми девицами на колесе
спать немедленно на осевой полосе.

Тут костёлы проткнули мой череп насквозь.
Нёс я храмы во лбу, был я важен, как лось.

А из телеэкранов полезла земля.
Эволюция вновь начиналась с нуля.

Выряжался диктатор в доспехи трибун,
но успехов природы он был атрибут.

Думал я о тебе, что минуту назад
нашу шатию тихо вводила в азарт.

Я б пошил тебе пару жасминных сапог,
чтоб запомнили пальцы длину твоих ног.

А на лесенке – тьма, закадычная тьма.
Я тебя подожду. Не взберёшься сама.

Тикает бритва в свирепой ванной,
а ты одна,
как ферзь, точёный в пене вариантов,
запутана,

и раскалённый лен сушильных полотенец,
когда слетает с плеч,
ты мнишь себя подругой тех изменниц,
которым некого развлечь.

На холоду, где коробчатый наст,
и где толпа разнообразней, чем
падающий с лестницы, там нас
единый заручает
час и глаз.

М. б., ты и рисуешь что-то
серьёзное, но не сейчас, увы.
Решётка
и за нею – львы.

Львы. Их жизнь – дипломата,
их лапы – левы, у них две головы.
Со скоростью шахматного автомата
всеми клетками клетки овладевают львы.

Глядят – в упор, но никогда – с укором,
и растягиваются, словно капрон.
Они привязаны к корму, но и к колокольням
дальним, колеблющимся за Днепром.

Львы делают: ам! – озирая закаты.
Для них нету капусты или травы.
Вспененные ванны, где уснули Мараты, —
о, львы!

Мы в городе спрячемся, словно в капусте.
В выпуклом зеркале он рос без углов,
и по Андреевскому спуску
мы улизнём от львов.

Львы нарисованные сельв и чащоб!
Их гривы можно грифелем заштриховать.
Я же хочу с тобой пить, пить, а ещё
я хочу с тобой спать, спать, спать.

Еж извлекает из неба корень – тёмный пророк.
Тело Себастиана на себя взволок.

Еж прошёл через сито – так разобщена
его множественная спина.

Шикни на него – погаснет, будто проколот.
Из-под ног укатится – ожидай: за ворот.

Еж – слесарная штука, твистующий недотёп.
Урны на остановке, которые скрыл сугроб.