Алексей Парщиков - Ангары

Легче луковой шелухи распадаются их высокие борта среди льдов.
На танкерах начинается отстрел малолетних поджигателей.
Начинается война и отсеивание двойников.
Улов специальных апостольских рыб – сети тянутся по касательной.

В порту я бы закидал тебя мешками с луком или картошкой,
пока бы ты не засмеялась и прошептала: – Иддди.
Иерусалим ничего не знает о прошлом,
уходя восвояси в 4 D.

Что делает застывший в небе луг? – Маячит, всё откладывая на потом.
Он заторможен… Чем? На чём? – На том, чем стал.
Остолбенел с люпином в животах.
Он терпит самолёт и ловит ртом
два дерева; идёт на терминал, ворочая локатором кристалл.
Он никогда не совпадёт с землёй, не разберётся в аэропортах.

Зачем ему земля? Когда, оставив оптом на потом
все направления, он грезит на ходу,
бубнит в коробки маковых семян,
пусть в чертежах ещё Армагеддон,
он перебеливает всё, написанное на роду,
воздухоплаванье введя беспамятства взамен.

Он чутче, чем невидимый контакт,
небесной глубиной отторгнутый баллон.
Улавливает он, как, извиваясь, в Гренландии оттяжно лопаются льды.
Лунатик видит луг стоящим на кротах.
Он знает свой маршрут, словно нанизанный на трос – паром,
но только не касается воды.

И тепловые башни в клубах грёз смыкают круг.
В ночи сияет мнимый обелиск.
За окружной – страна и дрейф конструкций, начатых вразброс.
Сомнамбула и луг
Пересекаются, словно прозрачный диск закатывается за диск,
их сектор совмещения белёс.

Сомнамбула с приказом в голове, мигалкой васильковой озарён,
и прикусив язык, – держи баланс, не стронь!
Так осторожен колокол на дне со вписанным воздушным пузырём.
– Иди сейчас по адресу: Арбат…
Репей, чертополох, помойных баков сонь.
Шаг за поребрик – и дорога в ветроград.

Сомнамбула на потолочной балке ангара завис на цыпочках вниз головой,
чем нанял думать о будущем двух опешивших опекунш. Женщины
невменяемы, и та, что с хоботом, в ленноновских очках, трясётся от злости
в такт сопернице, а ей припишем чёрный плащ нефтяной её же ресницей,
она его раскрывает над головой, и плащ принимает вид анатомической
почки.

Пробудится этот, висящий, а ну-ка, развяжется где-то неплотно завязанное
сочетание
эфира и духа. Тише! Сражаются женщины, что державы, и будь я апостолом,
ни в одной не проронил бы ни слова.
Первая отрывает синюю ленту с катушки и рот заклеивает поперёк.
Сопернице скотч перекидывает, и та лепит на губы от уха до уха ленту, —
дерись молча!
Серьги снимают как на ночь глядя, и вот они сеют в безмолвии по телам
вспышками окровавленные кокарды и крутят друг другу уши.
Векторами потрясая, вращательные запуская прыжки или оцепеневая.
Какое-то время
передвигаются только единым полем, как электронной варежкой по экрану
или магнитом с исподу стола, или накрытые каменным одеялом,
или за ними следит ворсинка железного троса, проглоченного под
гипнозом.
Третий присутствует невидимо в поединке – держит дерущихся в челюстях,
чертит им руки и ноги, стирает и снова уравнивает положения;
выше и ниже
по желобам пускает суставы, проводит дуги и тотчас
навёрстывает их наобум – осями.
Пальцы не слушаются, удивительные и словно туманные – пальцы
собирают наощупь в руинах стеклянного дома (землетрясение на заре)
разбросанное барахло
в чащобе порезов; только нитку фосфорную на горизонте
забывает отхлынувшая чувствительность.
Обе так отрицают зеркально: «Не верую в того Бога,
который тебя после смерти моей покажет.»

По пояс прыгая в координатной сетке, они запутываются и застывают.

Но тут одна другой с силой вправляет кулак в солнечное сплетение, и та
открывает рот широко, а глаза закрывает.
Юбки: цвета слоновой кости у одной, у другой – жестяного с переливом,
шуршат, но им кажется, – громоподобно.
Они их скидывают синхронно, потакая тишине и общей задаче.
А ну-ка, пробудится этот, висящий, развяжется где-то неплотно завязанное
сочетание эфира и духа.
Друг на друга уставились, словно гадательницы по внутренностям,
и дальномеры наводят насквозь до самой спины:
вот бы выпуклый шейный 7-й позвонок выбить ножом кожевенным,
чтоб взвизгнула белизна,
стружка слетела б с кости, а кровь медлила появляться, но

увядает драка и громоздит промашки, удаляясь от своего центра.
Так Эльпинор, шагал ли он прямо, как слепой штатив, или – раскинув
руки,
катился, как разрезанный цитрус, по краю крыши и Одиссеи,
хватаясь за лестницу винтовую в мир теней, спьяну пропустив стремянку?
Пассажир по ходу периферийный – демон раскоординированности
и забвения.

Но дальше, совсем вдалеке от ангара, заброшенного за городскую черту
в шиповники и чертополохи,
за горящей дорожной развязкой, на бензоколонке
находится этой драки – Афелий.
В баре сидит с выражением безмятежным: «Как-то связаны две Кореи
и миллион сумасшедших коров, – их гонят через минное поле,
забытое между границам этих корей… Связаны музыка Брукнера
и цианистый калий».

«Всё проходит через меня, звук или цифра», – кладя на стойку плавник,
утверждает корифей Афелий.

С коричневыми губами, с жужжащими желудёвыми волосами,
её очки потемнели сперва, затем налились молоком,
где любовники пересекались носами,
где шел вертолёт коптящий, не помнящий ни о ком.

Я слетел с перекладины и провалился в маки
с идеей подарить тебе зажигалку и нож.
Как перелезающие порог растопыренные нудные раки,
две замедленные претендентки выходят драться на ось.

Озарённые и теряющие наименования,
расцарапанные, как школьная парта,
когда я вижу материк между Шотландией, Данией
и Норвегией, до сих пор не нанесённый на карту.

Это материк дистиллированной воды и белого шума,
там нету ни распада ни огня.
Дуэлянткам взять бы в свидетели Улялюма.
И жаль, что самоубийство избегает меня.

Он не мог бы проснуться от сирены в ушах.
Его слух не цепляется за разрезы гроз.
Камышей не касаясь, но скользя в камышах,
пересохшие боги по связи незримой ведут его на допрос.

Как монетка глотает на камне свои эллипсы, пока отзвенит,
чертит оторопь своды в его животе чередой ледяных и горячих спиц.
И ещё он похож на разрубленный луч, принимающий вид
параллельно дрейфующих стержней по сеткам таблиц.