Чеслав Милош - На крыльях зари за край моря

Что бы ни подвернулось под руку, кисть, резец, перо,
карандаш,
Где бы ни застали меня, на плитах атриума, пред царской
парсуной, в монашеской келье,
Исполню все, к чему был призван в провинциях,
Вступая, хоть некому объяснить, куда вступаю и зачем.
Вот и сейчас, под фиолетовой тучей коня рыжего просверк.
Вьются, знаю точно, подручные по подземельям,
Свитками шелестя, цветную тушь кладут и лак на печати.

А страшно уж как страшно. Мерзостность ритмичной речи,
Что сама себя обмоет, сама же и причешет,
Пусть я и хотел бы сдержать ее, вымотан лихорадкой,
Инфлюэнцей вроде тех, испанских поветрий,
Когда вперенный в тщетность моих затхлых лет
Слушаю, как штормит в окне Тихий Великий.
Но нет, подтяни ремень, мужеское являя начало,
Оттого только, что день и заржал конь рыж.

О равнины. Просверкнут поезда тумана.
Дети идут пустырем, хмарь за чухонской деревней.
Ротмистр Ройза, мертвый. Мовчан. Вихри враждебны.
А хуление беззаконных саднит и горчит змеиным укусом.
Не преклонить колен над рекой невеликого края,
Чтобы внутри окаменевшее развязалось,
Чтобы уж ничего кроме слёз моих, слёз.

Хор:

Беспокойны
Чаянья старцев.
В ожидании дня
Силы и славы.
Дня понимания.
Столь многое нужно
За месяц, за год
Сдюжить.

Кружит, подобна небу, на солнечных островах, на соленых
бризах,
Течет, не течет, иная, всё та же.
Резные каноэ, в сто весел, танцор на корме гарцует,
Прыг-скок палочкой о палочку стук-постук.
Звонящие пагоды, в бисерной паутине зверюшки,
Тайные терема царевен, плотины, лилии.
Кружит, течет, речь.

Хор:

Чей краток век, у того легкие вины.
Чей долог век, у того тяжкие вины.
Когда ж настанет тот брег, с которого мы увидим,
Как и отчего сталось?

Темным-темны города вернулись.
Листья кленов устилают двадцатилетнему путь,
Что идет терпким утром и заглядывает сквозь заборы в сады
//Или подворья, где кто-то колет дрова и лает Жучка.
А теперь слушает на мосту плеск ручья, колокольного смеха,
Под соснами песчаных обрывов иней, туман и эхо.

Откуда ведом мне запах дыма, поздних далий
На покатых уличках в дощатых настилах,
Если это было давно, в приснившемся тысячелетии,
Вдали, там, откуда бежит исчезающее светило?

Был ли я там, свернутый зародышем в семядоле,
Призван с тем, чтобы за часом час меня коснулся?
Так ли мало под вечер выпало зноя и тягот,
Что вместо платы свершившаяся моя участь?

Под фиолетовой тучей коня рыжего просверк
Откроет мне смутно былое.
Роняет имя мое покровы
И в водах звезды сгорают.
Вновь тот неназванный говорит за меня,
Отпирая сонные тающие дома,
Чтобы писал тут в пустынях
За морями и горами.

Четырехпалый клевер вдоль речной жилы,
Орех-двойчатка в лесной заказ.
Там жизнь большая нам ворожила
И ожидала, хоть не было нас.

Отче дуб наш, круты твои плечи.
Сестра березка вслед пошептала.
Так удаляясь мы шли навстречу
Живой воде, как к началу начал.

Пока в боровой скрываясь черни
В течение дня юного лета,
Не встали у ясных вод вечерних,
Где князь бобров переправы лепит.

Прощай, природа
Прощай, природа

Пролетали над лентой белошапочных гор,
На душу кондора в кости играя.
– Улестим ли мы кондора?
– Не улестим мы кондора.
// Запретных плодов не вкусил, се вымирает.

В парке над рекой медведь перешел дорогу
И, вытянув лапу, о помощи просит.
– Так-то шугал пилигримов лесного края?
– Дай ему пива бутылку, пускай гуляет.
Знавал и он время добрых медвяных просек.

В два прыжка преодолена лента асфальта
И снова в свете фар отуманенный ливнем лес.
– Вроде бы кугуар.
– Может статься.
Если верить статистике, как раз здесь.

Прощай, природа
Прощай, природа

Словно наяву вижу, как разбивается детское мое мечтанье:

Итак, сидя-не-сидя за партой, я ныряю в пособие на стене класса, Фауна Северной Америки .

Братаясь с прачкой-енотом, гладя оленя вапити, гоня диких
лебедей над карибским шляхом.

Хранит меня чаща, в ней серая белка может неделю идти по верхушкам деревьев.

Но волею-неволею надо к доске, кто ж угадает, когда.

Ломок в пальцах мел, оборачиваюсь и слышу мой, таки мой, голос:

«Белее конских черепов в пустыне, чернее путей межпланетной ночи //

Нагота, и только, безоблачный облик Движения.

Эрос, вот кто сплетал нам гирлянды из цветов и плодов,

Плавленое злато из жбана цедил в закаты и восходы.

Это он вел нас посреди сладких пейзажей

С низкими ветвями над потоком, ладных взгорий,

Эхо манило нас всё дальше, кукушка сулила

Место, запрятанное в гуще леса, где нет печалей.

Взгляд наш уязвлен и вместо гниения зелень,

Киноварь лилии, синь генцианы горечавки,

Кожистая кора в полумраке, извилистость ласки,

Так, лишь восторг, Эрос. Уверовать в алхимию крови,

Вечные обеты дать миражам, земле детства?

Смириться ли со светилом без цвета и речи,

Никуда не рвущимся, никого не зовущим?»

Спрятал лицо в ладони, а класс за партами смолкнул.

Неведомый, ибо минул век мой и сгинуло поколение.

Сгинуло поколение мое. И города. Народы.
Но об этом чуть позже. А сейчас обряд мгновения
В окне отправляет ласточка. Тот юноша, неужто понял,
Что красота никогда не здесь и всегда лжива?
Глядит на свои палестины. Косят отаву.
Изогнулись дороги, под гору. Рощи. Озера.
Пасмурное небо с единственной ясной прядью.
Повсюду шеренги косарей в домотканых рубахах,
В портах темно-синих, выкрашенных, как велит обычай.
Видит, что вижу и я. Впрочем, был сметливым,
Смотрел так, будто память преображала вещи.
На бричке егозил, чтоб впитать как можно больше.
Откладывал, значит, искомое на черный денек,
Ради сложения из крох идеального мира.