Хельга Ольшванг - Версии настоящего

Ничего не трогай. Оставь как было.
Пусть озёра валяются как попало,
Вавилонской башни обломки – буквы
городов, мерцающие из пыли,
пусть, разлегшись внизу на белом,
там Кавказ в ошейнике спит шоссе, там —
хоровое кипенье по минаретам.
Cтраны, сбившись бельём постельным,
пусть по-прежнему ждут развязки.
Не стирай, оставь их как есть, покамест.
Занимается тихим огнём пергамент.
Занимается мальчик на фортепиано
в комнате, мучаясь минуэтом.
Это и есть молитва.
Закат. Пшеничное полотенце.
В руке полководца дрожит указка.
Стынет ванна – купать младенца.
Фа Ми Ре. Да закончится день
на этом.

Исподволь, к себе, внутри
комнаты ночной – о ком
жалость?
О душе, клубком
в теле свёрнутой всему «умри»
разрешат, а ей одной, лишась
имени, покрова – быть и быть.
Кто она потом —
не слух, не опыт. Cпит,
А за приоткрытым ртом
тела, дальше выдоха – ничто.
Нечем слова вымолвить уже.
Что же я тогда и кто
зябнущей внутри душе?
Жалость к ней, сознание того,
что творится, но не предстоит,
кров невечный, дальнее родство
по отцу, который тоже скрыт?
Но, быть может, мёртвого к живым
жалость, к вечным – смертного, и есть
то, с чем остаёшься ночью здесь,
в жалость превращаясь,
в шелест, в дым?

Дерево говорило,
рекло,
нарекало (по имени),
снизу вверх, как река (вдоль себя), текло,
как речь уплывало (вело, корило),
пустоту покрывало,
как будто надламывало стекло.

Проникая в углы
(тушь на листе), расплывалась сень
древесная,
всё бледней становясь (очертанья вен
вдоль воздетой руки),
разлетаясь, как выдох
(а корни – вдох),
говорило
и речь свою в никуда отпускало дерево, чей поток
разновеликих ветвей и веток струился наверх, туда,
где верх и низ менялись местами,
даль,
с четырёх сторон подожжённая, как стена
крепости, крепкого тела (cтолпа, ствола),
ствол обступала (крепость). И всё, что не было
зримо, не было небом —
было
деревом, словом,
излившимся вверх теплом
земли, соком её, муравьиной дорогой в рай,
потерявшим значенье жестом
ветви (руки) за край
текста,
в поисках то ли точки,
то ли креста,
птицы,
звезды,
окончания речи – какого-нибудь следа
на пустой странице.

Пока ты здесь, я разглядеть пытаюсь
твоё лицо на свет. Пока не меркнет свет,
запоминаю.
Дальше – вечер. Я глаз не отвожу, и нет
такой последней тьмы, чтобы заставить
тебя исчезнуть. Даже сон несёт
твоё лицо сквозь странные свои
дымы и комнаты, пока не рассветёт.

Ты здесь, передо мной.
Не в фокусе к плечам
твоим и скулам мир неплотно примыкает.
По звону судя – дождь. По треску о причал
невидимых бортов – прилив и утро. Затекает
за раму акварель края веранды, склон,
ступени лестницы с откоса,
вокруг тебя меняющийся фон —
ландшафт, со лба сбегают тени. Сносит
и звук дождя, и толчею лучей,
и ветхие хоры,
и облака спадающих плащей
с горы,
листы
с плеч осени.

Я глаз не отведу,
пока твои черты
наносит медленно, как раньше на пластину
фотостекла, покрытого волшебным серебром
коллодия и желатином.
И выдержка длиною в смерть нужна, —
– Не шелохнись! —
чтоб свет дошёл до дна
зрачка и памяти, лицо твоё оставил
во мне,
пока ты здесь,
лицо твоё оставил.

Зимний путь,
Фишера бас-баритон
до конца допой,
до последней станции
поезд по клавишам вторь ему, чёрным и серым,
«домой, домой»,
хроматическим «тон, полоутон, тон, тон»

фортепианным, шатающимся впотьмах
зимним звуком глухим
составов, суставов, обёрнутых войлоком.
Пьяного вдоль коридора шаги и неверный взмах
зажигающей спичку руки.

Подстаканник с видом Кремля, раствор
соды-Липтона, Ich
Liebe, Fischer, продолжь. Проходит длинный дозор ночных
проводниц, городов и деревьев, мелькает неверный узор
Дальних нот золотых.

Оставшись, зеркало, одно
ликует в опустелом доме,
как идиот, не зная кроме
себя, остриженный под ноль,
героев действия, всего
лишась. О, памяти не мука,
самодовольное вдовство —
ни облика,
ни сна,
ни духа.
Бесследной жизни торжество.

Не потому ли, замерев
в дверях, не смеет кинуть взора
последнего, «Иду!», ушелец,
что безобразное стекло
к лицу уже не вспомнит рифмы?

Желание словом извлечь,
зацепить крючком за губу
глубинную рыбу —
Бога с белым пятном на лбу,
гибкой спиной и оловянным оком.
Благую весть
Иоанн ловил – не поймал,
Матфей не поймал. И днесь
и доныне, согбённые, у воды
молча сидят. У проруби
(у звезды
во льду) край зарастает. И рыба дремлет,
живот ко дну
прижимая.
Желание длит волну,
дуновенье времени,
дрожь в руке,
дрожь луча на пустом крючке,
удочки с небом вокруг неё
(белым – в знак пораженья).
Желание – житие,
расстояние между словом и рыбьим ртом,
оком бдящим и оком спящим,
между водой и льдом.
Ни поймать не дано,
ни отличить ловца
от ловимого. Рыбы и отраженья
склонённого к ней лица.

Я знаю о себе ещё не всё —
причина шаткая.
О, несуществованье,
я не готов к тебе, и я ещё весом.
В наполненной по самый обод ванне
я, как младенец, влавствую пятью
простыми чувствами и радостным наитьем
присутствия и сам себя люблю,
и – кто это писал «у бездны на краю» —
я всё же не готов к отплытью.
Я знал отверженность. И промысел – вчерне —
я выполнил. Но выход из пустыни
страшней, чем сорок лет предшествующих в ней …

– Рыба как рыба, не хочешь, сказала, не жри, оглох.
Cтарый, а хуже … Ща вся вода простынет.
Не брызгай, зальёшь в ординаторской потолок.
Закрути потуже.

Главного не знаю, не приемлю.
Так и не придя в сознанье, лягут в землю
многие, не прояснив причин, не просияв,
станут кормом стеблей, ив,
ясеней, во тьму себя загнав,
где ни продыху, ни мысли, где, извилист,
из червями траченой листвы лист
новый вырастает, словно змей,
к Еве поворачиваясь всей
смертной мудростью и ложной простотою,
всем потомством, завязью густою
будущих плодов и их смертей.