Юрий Балков - Харон

Бабка крестила его младенцем в полуразрушенной деревенской Церкви. Народу собралось немного: престарелый священник, про которого говорили, что он просидел в тюрьме едва ли не половину своей жизни, две монахини, непонятно как появившиеся на байкальском обережье и однорукий колхозный сторож, приходившийся деду дальним родственником.

Ему рассказывали, что после того, как священник искупал его в купели и миропомазал, все стали искать для него нательный крест. Бабка заохала и запричитала, намеревалась пойти домой. И тогда одна из монахинь жестом остановила ее, сняла с себя почерневший от времени кипарисовый крестик, и передала батюшке со словами:

«Он наш»…

Ему было совестно перед стариками за свою бестолковую жизнь. Уже месяц пребывал в тяжелом запое. И никак не мог остановиться. Такого с ним еще не случалось. Каждое утро говорил себе, что сегодня бросает пить, однако к вечеру снова набирался и, пугая соседей, крушил в доме все, что попадалось под руку. На прошлой неделе разбил вдребезги магнитофон и телевизор. А сегодня ни с того ни с сего выбросил с балкона проигрыватель. Больше всего его беспокоила душевная раздвоенность. Он как бы разделился сам в себе. Одна его половина была еще способна трезво мыслить, другая же стремилась лишь к тому, чтобы поскорее забыться и уйти от реальности.

Мавлоки… Человеко крысы… Но дело не только в них. Самое страшное, что в последнее время он даже не пытался сопротивляться, когда они нашептывали ему: все кончено, жизнь проиграна, добей ее и приходи к нам.

Раньше его звали Тимофеем Юшмановым, а теперь все кличут Хароном. Перевозчиком мертвых.

Фамилия его новгородского корня. Ушкуйники называли кольчугу «юшманом».

Он привык во всем искать скрытый смысл. Что общего между броней ушкуйника и паромщиком из царства мертвых?.. Вроде бы совершенно разные понятия.

Нужная мысль постоянно ускользала. Харон, юшман, новгородцы… Его размышления были похожи на нечеткие следы, оставленные в густой траве.

Он не находил ничего зазорного в том, что работает гробовщиком в похоронном бюро. Кому-то нужно заниматься и этим делом. Нравится ему, нет ли, однако в памяти людей, что его сейчас окружают, он навсегда останется Хароном. Перевозчиком мертвых.

Тимофей усмехнулся. Как громко и напыщенно: в памяти людей, перевозчик мертвых… Да кто он такой? Все забудут о нем сразу же после его смерти.

Он разлил в стакан остатки водки, и, стараясь не смотреть на нее, выпил одним глотком. И тут же закашлялся, содрогаясь всем телом. Когда снова пришел в себя, обожгла мысль, что его юшман пробила чечетка.

Да-да, именно чечетка. Он научился отбивать ее еще в деревне, и плясал столь непринужденно лихо и вдохновенно, что со временем его стали приглашать на каждую гулянку.

Дед злился на внука, говорил с раздражением:

«Что ты бегаешь от дома к дому, яко черт от грому. Давай бросай эту хреновину и берись за ум. А то скоро будешь, как тот цыган, который часто лошадей менял, да чуть с одной уздечкой не остался».

И Тимоха послушался его совета и уехал в город, где с первой попытки поступил на деревообрабатывающее отделение лесотехнического института. Он получил в библиотеке целую кипу учебников, и начал строить серьезные, далеко идущие планы относительно своей будущей жизни. Однако все пошло кувырком, когда впервые отбил чечетку на дне рождения у студенческого товарища.

Гости взревели от восторга, и наперебой стали приглашать его к себе. Тимоха в одночасье сделался популярным, и скоро слава о нем вышла далеко за пределы студенческого общежития.

Харон выпрямился на стуле, по привычке щелкнул в пустоту комнаты пальцами, запел хрипло:

«Только вот ругает мама, что ночами дома нету,

что я слишком часто пьяный

бабьим летом, бабьим летом.

А я кучу напропалую с самой ветреной из женщин,

ведь я давно искал такую,

и не больше и не меньше».

Сейчас он даже не помнит, как выглядели девчонки с его курса, которые почти все были влюблены в него. У одной, кажется, были туго вьющиеся черные волосы и длинные гибкие руки. Она любила красить ногти гранатово-красным лаком. Но почему он запомнил только ее?..

Взгляд упал на сломанные часы с кукушкой, которые были косо прибиты к стене. Харон написал на них: ушла в декрет.

Вздох притворного блаженства, пылающие щеки, мокрые, свалявшиеся ресницы, сдавленный смешок… А ведь он чуть не женился на своей однокурснице. У них было все: и страстные поцелуи в подъезде, и шумные вечера, и долгие ночи… Но стоило ему сделать ей предложение, как она стала отдаляться от него, а потом и вовсе исчезла из его жизни.

Тимоха так и не понял, что случилось, погоревал с месяц, хотел было уехать в деревню, но в последнюю минуту раздумал. И отчаянно-бесшабашная жизнь снова закружила его, вынося из переполненных ущелий студенческих общежитий на ночной простор городских улиц с их бесконечными соблазнами и дикими страстями. За год Тимоха познал то, на что у других уходят десятилетия. Правда, эти знания оказались совершенно бесполезны в нормальной жизни.

Он даже не помнит, как учился тогда, да и учился ли вообще? И поэтому неудивительно, что на втором курсе его с треском выгнали из института. Но Господь не оставил Тимоху своей милостью. Он сразу пошел работать на стройку, и уже через полгода ему выделили новенькую однокомнатную квартиру в большом пятиэтажном доме…

«Ушла в декрет,» – мысленно повторил Харон, и начал медленно, опрокидывая табуретку, сползать на пол.

Черные точки заплясали перед глазами, и скоро все вокруг оказалось залито мраком. Он не различал ни потолка с медленно раскачивающейся лампочкой под бумажным абажуром, ни убогого стола на резных ножках, за которым только что сидел, ни журчащей батареи в углу. В ушах стоял невыносимый звон, и было такое ощущение, что он стремительно падает в пропасть. На миг в темноте появились уродливые женские лица с ярко накрашенными губами, и Харон увидел в их глазах мертвенно-животную глупость, и ему стало страшно, что Господь обручил его с ними до конца времен.

Он облегченно вздохнул, когда они исчезли, с трудом прополз на коленях до угловой стены, поднял табурет, и, как на плаху, положил голову на грубо сбитое сиденье.

Звон тотчас прекратился. С тупым равнодушием, словно бы ожидая неизбежного конца, он смотрел на ребристую чугунную батарею, а видел серебристую листву осин и мглистые ели. Ему слышались пересвист снегирей, теньканье синиц, пение желтогрудых зорянок и крики кедровок, бесшумно перелетающих с дерева на дерево, которые словно бы говорили:

«Мы живем в лесу, молимся колесу».

Провожая в город, дед размашисто перекрестил его, сказал

задумчиво глядя куда-то вдаль: