Сергей Соколкин - Я жду вас потом

Он язычком ласкает бабу красным, —
огонь, огонь, ах, как она прекрасна
в страданьях… Кто не любит шумной казни…
Кто не любил, давно уже привык…

И пьяный попик на корявых ножках
пьет из горла. И с ним какой-то – в рожках,
пушистенький – в совсем нестрашных рожках.
Дает-сует хрустящие рубли.

Едят блины и взрослые и дети,
едят блины и «до» и «после» смерти.
У русских – первый блин идет за третьим.
И за четвертым – тоже первый блин.

Зачищены три олигарха.
Но это сверху, —
Богом данное…
Большой Иван кутит без страха
с опричниною окаянною.

Отрезанными головами
по-над страной собаки лаются.
И птицы с черными крылами
с восьми концов сюда слетаются.

Но не берут меня в Малюты.
Теперь Малюта – имя бранное.
Как будто – малая валюта,
но, впрочем,
тоже Богом данная.

Теперь словарь собачий в моде…
Скинхед —
какое имя странное.
И я скинхеду дал по морде —
за то, что слово —
иностранное.

Страну украли.
И потерян след.
До послезавтра доживем едва ли.
Гуляет доллар, как хмельной сосед.
При Сталине бы расстреляли.

Куда мы мчимся,
позабыв азы,
(все нам – «хип-хоп»,
и все нам – «трали-вали»),
забыв, что мы народ, забыв язык!
При Сталине бы расстреляли.

Кричу я: – Люди, мы ж не хуже всех!..
Но тишина. И я опять в печали.
В печали я!
Уныние – есть грех.
При Сталине бы расстреляли…

Я не сторож брату своему.
И не брат я сторожу тому,
кто стрелял на соловьиный шорох,
кругом первым сделав Колыму.

Я не сторож брату твоему,
что поверил в гордую войну.
И стрелял на Север, Юг и Запад,
доверяя Богу одному.

Просто брат я брату своему,
просто честь не подчинить уму,
просто он тогда меня не выдал…
И теперь мне трудно одному.

Я не сторож брату своему,
приглашаю всех на Колыму…

Я в Москве люблю ходить на небо,
а еще – в Бутырскую тюрьму…

Я не курю, – подальше от греха…
Забыть пытаюсь имя Герострата.
И Евы Браун тень в годах-веках
передо мной ни в чем не виновата.

Уже никто ни в чем не виноват.
Лишь конь в пальто горит в лучах заката.
И, журавлиный клин сминая, в ад
проходят строем по небу солдаты.

И из разрывов вековых пластов
огонь,
что, изрыгнув подошвы Рима,
спалил Союз,
становится костром,
облизываясь в сторону Берлина…

На ощупь танк – зеленый трактор с пушкой,
привет с Урала – с темною душой…
И всё. Капут! Лишь глупая кукушка
соперничать пытается с судьбой.

Глаз слепит солнце. И воюют дети.
Старик напряг последний свой кулак.
Ведь главное —
куда подует ветер,
в какую сторону развернут русский флаг.

Ладонь, как танк, пылит по карте старой, —
земля бугрит,
горит со всех сторон.
Ведь направленье главного удара
пульсирует со сталинских времен.

Я слышу голоса: и днем и ночью
накатывают, – вал
за валом вслед.
И вещий гул
прадедовых побед
в моей крови крепчает с новой мощью.

Чем наяву страны хребет слабее,
народа меньше – чем толпы пустой,
тем круче верю в путь Её святой,
грядущей славы отзвук всё яснее.

И чем страшней,
отверженнее лица
героев и поэтов, и вождей,
тем путь светлей, —
на звездах штык-ножей
небесный воздух снова шевелится.

Издревле клином вышибают клин,
кулачным боем разминают мышцы.
Упруги стали русские границы —
звучит приказ короткий:
«На Берлин!».

Русский флаг, что русское оружье,
как улыбка Ваньки-дурака,
что с лица не сходит,
птицей кружит
вдоль по сердцу – в тучах-облаках.

…Оба войска пали над обрывом,
прокричал стервятник вдалеке,
звезд лучи скрестились над заливом,
ангелы поплыли по реке…

Умирает Ванька, но счастливый,
древко сжав в недрогнувшей руке.

Дано нам жить под строгим небом —
у верной Родины в горсти,
чтоб, умирая,
русским хлебом
по всем окопам прорасти.

Как сеятель в часы восхода,
Любовь,
что Господом дана,
бросает
только в чрево рода
свободы вечной семена.

Нам не дожить до Страшного Суда.
Уходит мир сквозь пальцы, как вода.

Уходит сила
в землю-мать – не зря.