Константин Рубахин - Самовывоз

восьмерки знак на предпоследней кнопке
задавлен пальцем, в алюминий влип,
как из под ног меняя табуретку
на пустоту, вниз лезут этажи.

гостей встречает, выйдя на площадку,
как юбки красной двери дерматин
подол подняв, и кухни запах сладкий
уже не умещается за ним.

в ту ночь, в проступившем едва октябре,
домашний вольфрам на стене в пузыре
светился от напряженья.

квартира смотрела, как кошка во двор,
два глаза держал ее стынущий дом
под шерстью листвы осенней.

и станет заметно через пару недель,
когда тополя, как лещ объеден,
костьми встав, окна не закроют,

что ящики прут горой в потолок,
что нет занавесок, в квартире голо,
и кто-то накрыт с головою.

смысл времени не ясен,
не понятна метра грусть,
пока я его обратно
прохожу куда-нибудь.

поезд роет снег по пояс,
черной щетки зимний лес
уступает место полю,
свет в вагоне – кто-то есть.

край стакана в поцелуе,
и волною черный чай
расплескался по столу, и
ложки о стекло стучат.

это зимняя дорога —
смерти верной по бокам
держат горизонт сугробы
снега вечного пока.

циклон был зол, родившись в шапке мира,
с нее сползал, как снега козырек
и падал с накренившегося неба
за шиворот, как снайпер подстерег.

всего ноябрь. теперь еще сто двадцать
жить дней без черной обжитой земли
и перед ветром в пояс наклоняться,
как только русские кланяться могли.

от шасси отвалился
последний квадратный метр
русской столицы,
профиль которой вверх

прорастает, давя, как тяжелый грим
на лицо актера,
забытого под ним
сундуком в глубине коридора.

отпускает, как, высохнув, грязь
осыпается, делая легче в два
раза шаг, когда подо мною, вертясь,
вниз проваливается москва.

свет идет равнодушно
к тому, что на
его пути возникает робко,
как рябью обведена
на воде зависает лодка,
так лечу в самолете поверх тумана,
и москва внизу,
как выпавшая из кармана
мелочь сквозь решетку
стока —
не достать, зато ближе к богу
этот вид транспорта,
где на выбор предложат
налить вина.
и, если ты выпил,
это может
значить аэрофобию
или отпуск.
мы с творцом,
получается, квиты
за линолеум, прибитый
к полу
моего ровесника ту,
в котором
я, как долгоиграющий леденец
у него во рту,
перекатываюсь
с мотором,
выпадая из низких туч
в лучшем случае
на полосу.

в холле гостиницы,
где у бара
прилично быть одному —
если составишь пару,
то известно кому.

известно кто, набиваясь в лаунж
и тугие юбки,
не отводят взгляда,
как если на нож
хотят посадить
и ищут повода
навстречу подняться,
из карманов вытащить руки.
впрочем, на ночь
договориться,
все равно, что маленькое самоубийство
доверить профессионалу,
и, держась в стороне,
ожидать, выполнения
под покрывалом,
скрепя сердце,
считая в уме.

от наглости или тупого счастья,
которое крошь хлебная дает,
ничьей ходьбы не замечали чайки
и лезли как булыжник под нее,
и растворялись тлей под каждым следом,
который набережной ступенел.
вода внизу бурлила черным хлебом,
санкт-петербурга прячась в рукаве.

когда октябрь, река, как диафрагма,
ощупывая набережную, жать
начинает, как ребенка мама