Юрий Казарин - Глина. Стихотворения

И дымный дых, и пыльный шёпот,
потрескивая и шурша,
из душ выпытывают опыт —
и плачет старшая душа.

И в тёмном веществе печали
плывёт фонарик золотой,
качая мир по вертикали
над глубиной и высотой.

Ты – боль, и ты по воле духа,
в живом усиливая дрожь,
в разрывах воздуха и слуха,
в разрывах времени – поёшь.

Отсверкали, отмерцали
зимних звёзд земные сны —
и в сугробах от печали
стало меньше белизны.

Не весна, а в небе яма —
звёздной стужи седина.
И земля восходит прямо
в бездну дерева без дна.

Востекает дятлу в темя
из древесной глубины
окольцованное время
в тёплом золоте сосны.

Времени древесный свиток —
топора сырая сыть,
где сосульки от улиток
янтаря – не отличить.

Усилиями зренья и погоды
всё в инее. Его густые всходы
пострижены пятнадцать раз на дню.
О батюшки, пронзительные светы:
вон жизнь стоит, как пепел сигареты,
сгоревшей без затяжки на корню.
Я стужу пил и потому согрелся,
и всякий Бог легко в меня смотрелся,
как в зеркало, и видел глубину —
свою, мою и всё-таки одну.
Пороши пересол сверкал вокруг,
и сумрака хрусталь был тверд и светел.
И, мертвый, я себя живого встретил —
и взял себя, живого, на испуг:
мол, жив еще, и зеркало в тебе
не вытерто до дыр и полыхает,
и юная простуда на губе,
слепая, в нем, как бабочка, порхает.
Поцеловал наш холод на земле
и вышел вон из декабря наружу
в иную бездну, в музыку и стужу…
Но бабочку оставил на стекле.

Сугроб подшит, как валенок: травой,
малинником с последней головой
репейника, расклёванной щеглами.
Земля накрыта главными глазами:
они подъяли спящие кусты.
И в небе шевельнулся гул чердачный…
Ночной фонарик выпил дым табачный
и голубой трубой всосался в сад,
как Божий взгляд.

У снегов растут ресницы
до небесной полыньи.
Зябнут ангелы и птицы —
дети малые мои.
На окошке косит шторку
шевеленье детворы:
вечность тянет санки в горку,
время катит их с горы.

Семь дырочек в древесной самокрутке —
семь сквозняков, берущихся в щепоть.
И воздуха верёвочку из дудки
вытягивает с музыкой Господь.

Все семь небес сквозь дудочку – всё туже.
Семь выдохов и главный мой, восьмой,
из бездны и огня, тепла и стужи
освобождается – прямой.

И музыки начальное удушье
так натянулось, что оборвалось.
И всюду плачет дудочка пастушья,
измученная музыкой насквозь.

Нет имени у глаз – они ночное небо:
и звёзды, и сирень, и твой чертополох.
Без хлеба на столе немеет имя хлеба:
он голод по отцу, а голод – значит Бог.
И ты идешь с дождём обочь, попеременно.
Ни смерти, ни любви – сплошные зеркала.