Сергей Строкань - Корнями вверх

Тем, что тепло не отдают без чада.

Над теми, кто ушел, лишь дымка реет —
как сцепки мрака или пейсы равви.
Донбасс пустот отравит и согреет,
а торф, как тора, нас согреет и отравит.

Вот так пространство обретает форму груши
для тех, кого ведет Сусанин-водка.
А тем, кто трезвый, вынимает души
самокопанье. Торфоразработка.

За автостоянкой – бессвязный пустырь с лебедою,
куски расчлененных машин, что свое отлетали.
Мерцающий дождик покроет их мертвой водою,
как в сказке срастутся они,
но задышат едва ли.
Плывут облака, вглубь земли направляя ветрила,
покуда варяги вонзают лопаты в ее пуповину.
Копают траншею, как будто копают могилу,
и бритвою почвы фигуры их срезаны
наполовину.
Дыша перегаром в лицо богомерзкого века,
в котором жучки отпевают движки, повисая над бездной,
они погружаются в небо без низа и верха —
трава-лебеда станет их
лебединою песней.
И было бы можно цепляться за них,
продлевая кусты,
но только гробокопателя труд здесь почетней давно,
чем любая заслуга,
но только иной – соразмерный с дыханьем пустырь
лежит средоточьем
свободы и мертвого духа…

Если пища мертва, то ее неприступны останки,
тронешь сэндвич холодный глазами – и ты уже сыт,
в перерезанном горле безжизненной белой буханки,
словно твердая кровь, застревает полоска сухой колбасы.

Узкогорлая ваза, в которой задушены тихо побеги восторга,
пересеянной влагой давно подавила восстанье слюны,
чтобы ты холодел у витрин продуктового морга,
подбирая покойника с яркою биркой цены.

Если эти хлеба рождены не божественным жестом
и элитные вина не взмах над пустыней пролил,
то тебе не уйти от суфлера сферической жести,
от нелетного времени с тяжестью свинченных крыл.

Между спущенным облаком и нависающей карой господней,
затянувший удавку на горле слепой пустоты,
супермаркет петляет, как длинный туннель к преисподней,
ты идешь по нему, ты совсем поседел и твой сэндвич остыл,

И, пожалуй, один лишь язык не утратил свободу,
только вздыбить его, если рот не закрыть на замок —
все равно, что с разбегу нырнуть в зеркала, а не в воду,
или с места рвануть – и себе наступить на шнурок.

Значит, будет пуста усыпальница в льдистом кристалле,
где когда-то зрел бунт, а сейчас безмятежно течет бытие…
То ли рожь, то ли ржа прикипает к заоблачной стали,
что, как черствую булку, разрезала горло твое.

В такую ночь, когда звезде тебя не видно,
раздвинув кости интерьерного бамбука,
ты в страшной духоте откроешь Windows
дышать у синей проруби ноутбука.

Пусть, как на кладбище, на книжной полке тесно,
зато в сети просторно, как в астрале,
здесь плавают расслабленные тексты,
что рыбами непугаными стали,

и, чем плотнее тьма, тем ночь безбрежней,
ты послан средь морей и гор условных
освоить их язык, забыв свой прежний,
мерцая на манер холоднокровных.

Язык со временем дает усушку и усадку,
и вот лапшу зовут английским словом noodle
писатели неробского десятка,
которых бес, точнее, текст попутал.

Что буржуазно – вовсе не антинародно,
коты Британии внушают львам Цейлона,
и вот опять литература – это модно,
и лоск салонности – как блеск автосалона.

А правит кошками компьютерная мышка,
консервы речи вырываются из жести,
ложась в коробочку десятидолларовой книжки
мышешуршания полночных путешествий.

Герой, всплывающий, допустим, в замке Мальты
со дна ущелья русской летаргии,
и страсть, отпущенная нам, как мегабайты,
за кликом клик сплелись в ее драматургии.

Телеведущая с глазами одалиски
и хор топ-менеджеров, что косят под микки-рурков,
им хватит места всем на жестком диске
у тех, кто весело играет в демиургов.

Так, уступая право на звучание,
румянцу глянца, что рожден листать в полетах,
обречено хранит обет молчания
бессмертие в угасших переплетах.

Два шарика воздушных на весах
качаются над полночью мышиной…
Пробило полночь – стрелки на часах
налипли вертикальною морщиной.

Уже двенадцать – время объявить,
какой из двух шаров – наилегчайший,