Наталья Веселова - Освобождение Агаты (сборник)

– Чечня? – догадался Поэт и сразу же, нутром испугавшись, отрывисто прошептал: – А почему это ба… в смысле, женщины… Русские они, что ли?!!

– Да. И украинки, – мрачно сказал Лупоглазый, снова небрежно махнул рукой – и экран погас.

Настала нехорошая тишина – и сразу начала сгущаться, как сумерки. Единственной действующей рукой Поэт непроизвольно сгребал тонкое одеяло и медленно тянул его вверх, к ритмично заработавшему кадыку: он давился ужасом, осязаемым и чудовищным, будто недовольный жизнью в утробе глист, пробивающий себе дорогу вверх, к свету. В ушах застрекотало – даже почудилось, что где-то за стеной заело чью-то бойкую речь по радио, и, что совсем уж удивительно, в ослабевших, как ноги от страха, мозгах успела сбивчиво мелькнуть идиотская мысль: ну, не машина же это времени, в конце-то концов…

Это было единственное, что в самом скором времени подтвердилось. Когда через полчаса грамотно заколотый не до бесчувствия, а лишь до тупого равнодушия пациент, освобожденный от гуманных медицинских пут, смирно и плоско лежал под ровно расстеленным по нему одеялом, Лупоглазый сидел уже не на безопасном расстоянии, а доверительно, как одноклассник на постели больного друга, пристроился у него в ногах. Он говорил – хрипловато и необидно усмешливо – а больной слушал и не возражал, без интереса следя за жирными солнечными зайцами, лениво прыгавшими по потолку.

– Будем считать, наш следственный эксперимент подтверждает результаты, хм, оперативного расследования… По крайней мере, мы знаем, с чем имеем дело, а это уже кое-что. Могу вам доложить, уважаемый, что драгоценная ваша, хм, голова пострадала дважды. Причем, позавчера – это уже второй раз, так-то. А первый – тринадцать лет назад, когда кто-то вас действительно легонько стукнул по макушке монтировкой, после чего оставил на вас, хм, только трусы – даже обувь с носками унес, не побрезговал. Легонько – это потому, что если б посильней, – вас бы тогда же, хм, и похоронили. А вы – ничего, молодцом: до первой квартиры в бельэтаже по лестнице доползли, в дверь там снизу стучали, лежа. Соседи нашли вас, узнали и за женой вашей – первой, имеется в виду – сбегали. Нашли мы ее. Собственно, это все именно она сейчас по нашей просьбе и рассказала… Как же вы это с ними так, в эдакий-то гадюшник, хм… Ладно. Ну, в общем, в больничке неделю провалялись, да и дело с концом. Все с вами прекрасно обстояло – одно только не так: обстоятельства нападения у вас намертво, хм, выпали, так сказать. Но вам это не мешало, потому, если б что и помнили, – сами бы забыть пожелали. А так – тишь да гладь, и голова не болела. Через год жену с дочкой вы без лишних сантиментов, хм, бросили, женились вторично и…

– Доктор… вы ее… видели? – заплетаясь, впервые перебил Поэт. – Я … бы на такой… и под наркозом не женился…

– Под наркозом – возможно, – кротко согласился врач. – А наяву люди чего только не делают. Короче, начали вы с новой женой жизнь с чистого листа… Бизнес у нее там какой-то хилый был – с языками, хм, что-то связано, я не очень понял, да не в том дело… Запряглись вы вместе и в гору потянули. Су-пруги – это значит «запряженные совместно кони», слышали про такое? Нет? А у меня вот дочь на лингвиста учится… Словом, агентство какое-то у вас там процветает. Денег нажили. Накупили всего, ясное дело. По миру покатались. Идеальной, хм, слыли парой…

Больной было протестующее забулькал, но врач скорчил быструю мягкую гримаску:

– Точно вам говорю. Там, внизу, не только она сидит и плачет, но и друзья ваши какие-то толкутся, судят-рядят… Дальше что? Жили не хуже других, даже интеллигентно, ведь она же у вас, хм, иняз закончила. Ну, а на днях ехали вы с ней с дачи на «мерине» своем – и подрезал вас на трассе какой-то придурок. Собственно, я это вам говорил уже, да вы вдруг реветь начали, как кабан недостреленный. Я-то сперва сразу и не въехал, что с вами, – вы ведь поначалу так, хм, осмысленно говорили… Как ползли, рассказывали, про руки в крови… Дату рождения назвали… Я так порадовался, что про нынешнюю-то дату и не спросил! Показалось, что и так все ясно… Да, так о чем бишь я? Словом, ничего необычного. Вы на скорости сто тридцать – на встречку и в кювет. Тут бы вам, хм, и крышка – да в канаве кусты росли, густые. «Мерс» ваш так в них и запутался, как подводная мина, хм, в водорослях. Жене ничего не сделалось – только подушкой безопасности нос ей подбило. Ну, а ваш ремень почему-то отстегнулся, и вас сначала головой хорошо мотнуло, а потом и вовсе, хм, из машины выкинуло. Ну, порезало трошки, некритично… Пока она сообразила, что да как, да на помощь вам полезла сквозь ветки эти все – так вы уж, хм, и сами по откосу канавы вовсю ползли. Ну, а там и народ, хм, набежал. Такие вот дела.

Обхватив себя руками, Лупоглазый немножко покачался взад-вперед, словно у него болел живот, эластично покрутил мягкими выпученными губами… Пациент молчал, совершенно раздавленный.

– Ну, и какой тут вывод можно сделать? – сам себя спросил врач и сам же ответил: – Да очевидный. Ваша ретроградная амнезия сопровождается полной дезориентацией во времени. Второй удар включил вам память о первом. И полностью вырубил все, что было после. Вы проснулись памятью там – в декабре две тысячи первого. А телом – сегодня. Знаете, какой нынче год?

Но не это интересовало сейчас несчастного больного. Не это вдруг пронзило ему его бедную, слишком много испытавшую голову.

– А… стихи… – беспомощно пролепетал он. – Мои стихи – они как же… Доктор, я ведь – Поэт…

…Это же целая река боли. Нет, море. Или даже океан…

Никакие таблетки ее не притупляли. Это глупости, что таблетки могут обезболить душу. Они способны только сломить в человеке сопротивление. Погрузить в мутную воду, где нельзя дышать и страдания только сильнее. Он однажды видел такое на кладбище, когда с еще живым отцом навещал уже мертвую мать. Неподалеку шли многолюдные похороны, вой стоял до небес, причем, даже мужики, не стесняясь, плакали. На гроб он старался, раз глянув, больше не смотреть, потому что тот показался ему странно коротким, а про то, что за этим стояло, думать было совсем невмоготу. Так вот, одна женщина, которую жадно вели под руки две других, – единственная из всех не плакала, а молча шаталась. Ему сразу стало понятно, что именно это – мать. Ее накачали лекарствами так, что она едва ли могла что-то видеть и понимать, но то, что ее боль была не менее, а более мучительна, чем у других, криком кричащих (теток, наверное, каких-нибудь или бабушек), – бросалось в глаза. Теперь он про ту женщину все время вспоминал, теперь он и был – ею.

Поэт давно уже понял, что противиться бесполезно, что правда Лупоглазого – вот она, перед ним: чужая жестковолосая женщина, похожая и лицом, и жестами на болотную корягу. По неправильному ее, подпухшему лицу было понятно, что где-то за кадром она часто и помногу плачет – но что ему было до того! Это не у нее пропало из жизни почти тринадцать невозвратимых лет! «Вася… пожалуйста… Поверь мне… Все еще вернется… Обещаю тебе… Обещаю…» – иногда тихо говорила она и тянулась к нему своими длинными сухими губами. Поэт отдергивался с настоящим омерзением: поймала его, приволокла – что ж, тут он ей пока помешать не может. Но уж целовать – это извините. Он вздрагивал, когда она норовила к нему прикоснуться, чтобы по-хозяйски что-то на нем поправить, таблеток из чистых наманикюренных пальцев брать не мог – брезговал. Попросил, чтобы приносила в упаковке, и сам на свою ладонь выдавливал, под пристальным взглядом ее – глотал. Упорно звал на «вы»: « Я вас не помню, понимаете – не помню! Говорите, что хотите, но вы для меня – посторонняя!». Еще девица какая-то жирафовидная мелькала где-то на заднем плане – все хихикала, как придурошная. Слава Богу, хоть в дочери ему вместо Доли никто ее не навязывал. Коряга сама ее обеими руками за дверь выпихивала, как только та к нему в комнату совалась. Как же больно, как же больно ему было… Из комнаты своей выходить отказался, еду туда же требовал, только в уборную выходил – и то почти рычал по дороге от бессилья: не мой это дом, не мой! Мебель кругом стояла добротная, кричаще господская , западная какая-то, не для русского человека, аскета и трудяги по сути своей. И все предметы кругом предназначены были для того, чтобы владельца своего развратить, отучить от труда, избавить от малейшего неудобства… В унитазе вода – и та без всяких человеческих вмешательств сливалась раз в три минуты, когда крышка откинута была, – надо ж до такого свинства дойти! В коридор выходил – там свет сам собой зажигался, приятный такой, матовый… Да за кого ж они его принимают?!