Марк Гресь - Моя любовь

© М. Гресь, 2018

© В. Н. Карасик, художественное оформление, 2018

Когда-то, много-много лет назад, одному маленькому мальчику удалось выклянчить у папы с мамой хомячонка. Божась самыми страшными клятвами, дитя обязалось хорошо учиться, слушаться, чистить зубы, делать зарядку, а заодно кормить животное, чистить клетку и осуществлять дрессуру. Увы… Зароки оказались благополучно похереными.

Клясться – грешно. За каждый грех – да воздастся! Младенческое словоотступничество в будущем аукнется герою беспокойной и неупорядоченной жизнью (и по смерти быть ему проглоченным Левиафаном).

Хомяк Борька также коротал свой век черт-те как. И некормленным бывал, и непоенным, и спал в кизяках. Оттого рос вонючим, кусючим, склонным к побегу.

Прошло три года. Уж не знаю, Борис, молод ты или стар? Сладко тебе живется иль худо? Жрешь себе и жрешь, спишь себе и спишь, гадишь – и гадишь. Только вот одним прекрасным утром – бряк!!!

Солнечный лучик играет на стеклянных стенках трехлитровой банки из-под томатного сока, на ворохе сена сохнет какашка, Борис лежит на боку, задрав одну лапу вверх, в глазах – отсутствие интереса к жизни, а по замутневшей роговице ползает какая-то мошка.

В отличие от хомяка, любовь умирает показно, картинно, чихая и кашляя, теряя зубы и волосы, с пооочередным отказом жизнетворящих органов.

Хозяину Борьки доводилось любить: горячо, выспренно, ревниво, с мазохистической мечтой о холодном лезвии бритвы. Но пролетали год, другой, и влюбленный начинал примечать, что у божества ноги недобриты, дыхание не пьется полной чашей, не так мила ее болтовня, и у чужой бабы сиськи посвежее. А к исходу третьего года – высокого чувства как не бывало. И в первый раз так было, и во второй, и в третий… Тысячу раз прав благородный Пхумипон Адульядет Рама-9.

Дожив до сорока шести годков, бывший мальчик решил написать роман… о революции. О стремительных атаках и позорном бегстве, о дымящейся крови и парящих чанах с майдановским борщом, о титушках и волонтерах, о заунывном пении гимна и буйстве радости от моря огня. Об известнейших политиках: Олеге Ляшко и Петре Порошенко, об Игоре Мосийчуке и Владимире Кличко, об Андрюхе Лозовом и Арсении Яценюке. О знаменитых мерзавцах и безымянных героях, чьи лица скрывали черные балаклавы революции. Но когда слова начали складываться в предложения – стало ясно, что рано или поздно повествование упрется в перечень всем известных дат, в череду проверенных и непроверенных фактов. Одними мемуарами больше – одними меньше. Чтобы копание в воспоминаниях не казалось таким скучным, пришлось придумать любовь.

Тайский король говорил, что любовь живет три года, и хомяк живет три года. По закону жанра любовь не может пережить революцию. А то пошленько как-то выйдет. (Ну, не умерла бы Инесса Арманд от холеры и пролюбилась с Лениным до старческого слабоумия – мещанство.) Продлись революция тысячу девяносто пять дней – no problem, все б сошлось… Три года вселенских потрясений и три года любви. Но… наша революция родилась с генетическим дефектом прогерии – преждевременного старения. (Новорожденное дитя розовощеко, сиську сосет – аж за ушами трещит. Только вот щелкнет пальцами Демиург, и хищный младенчик начинает стремительно превращаться в пошлого, безвольного, травоядного дедульку.)

В книгах судеб украинскому бунту от рождения до старческого бессилия был отведен всего лишь год. Год робингудства и мародерства, великодушия и малодушия, пустых жизней и славных смертей. Чтобы уравнять по сроку революцию и придуманную любовь, автору пришлось по-жульнически щелкнуть пальцами. Так что хомячку моей любви придется прожить жизнь яркую, радостную, словообильную, но… скоротечную, как чахотка…

Да… Неплохо бы разукрасить повествование. Как-то разбавить запах гари, слезоточивого газа, проссанных подъездов, портяночного духа и крови. Для этого хитрый автор и нанизал известную всем цепь событий на выдуманную поездку в Таиланд. (Хотя это путешествие – не совсем выдуманное. Оно действительно случилось когда-то, очень давно, с другой невыдуманной девушкой, но при совсем иных обстоятельствах – легко, курортно, весело, без намека на надрыв.) Все остальное – люди, события и хронология изложены настолько честно, насколько честной может быть мать-история. Удалось ли сплести несплетаемое – судите сами.

Дверь самолета со сладким стоном раскрылась, и в салон ворвался густой влажный воздух. Вдыхаешь, и будто пьешь вязкий кисель из водицы, пота, запаха чемоданной кожи и чего-то цветочно-приторного. Здравствуй, Таиланд, незнакомая страна, куда мы сбежали на десять дней от хмурого киевского неба, слякоти, искалеченных елок, воя сирен, паленых покрышек и очень значимых людей в камуфляже.

В шипах моих кроссовок, шлепающих по свежевымытым плитам аэропорта Суварнабхуми, еще прячутся комки родной украинской грязи, а в волосах той, что со мной, поблескивает полоска привезенного с родины новогоднего дождика. Руки бы пообрывал тем, кто решил поднять измученным пассажирам Борисполя настроение пляшущими девами в сверкающих стразами трусах. Ну, почему бегущий из мрачного Киева человек должен испытывать восторг от сыплющегося на голову конфетти и фольгированных кизяков?

Все!!! Довольно!!! Девять с половиной часов назад я еще был активным членом общества, а теперь – просто фаранг, полутело-полуматрац, бездумное существо, которое можно и должно обманывать. Но от этой нирваны туриста отделяет еще пару часов терзаний в очередях паспортного контроля, визового окошка и таможни. (Всего пара часов, стоящих пару полновесных лет жизни.)

Полсуток – без единой затяжки. Это почти фатально для насквозь прокопченного организма. Явись в сей момент Блаженный Августин, смиренный Махатма Ганди или сам граф Толстой – горемыка пойдет ныть не о «непротивлении злу», а о жгучей ненависти к всесильному некурящему меньшинству.

Обычно в мечтаниях о крупной и даже мелкой мести я холодно последователен и изощренно жесток, но теперь фантазия бесхитростно сует в руки неандертальскую дубину с уродливыми шишаками, и крушит та дубина каленое стекло витрин, бамбуковые кадки и гипсовые мордахи крашенных золотом сиамских истуканов.

Чертов аэропорт Бангкока!!! Километры эскалаторов, сотни магазинов, десятки тысяч курящих людей – и ни одной зоны для курящих… Даже в крошечном Борисполе есть одна застекленная комнатушка с рядами пепельниц. (Только бы не закрыли.) В полутора часах лета от Киева (скажем, в городе Москве) таких комнат нет. Но, как говорил великий Салтыков-Щедрин: «Изуверство российских законов компенсируется возможностью их невыполнения». На дверцах московских туалетов начертано: «Курить запрещено, штраф – 500 рублей». Угроза штрафа дарит возможность выбора: смело кури либо оставайся «тварью дрожащей».