Наталья Воробьёва-Хржич - Не учите меня жить! (сборник)

Потом мы с Ниной гуляли по городу, пока наши снимали, несколько раз наведывались на съёмочную площадку, а затем, порядком утомившись, отправились в гостиницу. Так прошёл первый день моей первой в жизни командировки.

Утро следующего дня пролетело быстро. Вначале я немного побродила по Рыбинску. Затем был завтрак, после него “Возраст любви” с очаровательной Лолитой Торрес, короткий отдых и обед.

Мы сидели вчетвером за столиком и угрюмо жевали что-то очень невкусное, когда к нам подошёл Сергей Николаевич Филиппов и сел за наш стол. Он сначала долго, очень внимательно смотрел на меня, а потом стал расспрашивать о моих институтских делах и в конце концов поинтересовался, что у меня по мастерству. Я ответила: “Четыре”. Тогда он успокоил меня, сказав, что, когда он заканчивал балетное училище, то его педагог сказал ему так: “Я ставлю тебе четыре. Себе я тоже поставил бы четвёрку, так как на пять танцует только Господь Бог”. Затем он спросил у меня, видела ли я свой материал. Я ответила, что нет. И тогда этот великий мастер сказал следующее: “Я бы поставил тебе четыре с плюсом, но это уже нечестно, милочка! Ты подбираешься к самой Царице Небесной!”

У меня пропал аппетит. Я смотрела в тарелку и не знала, что мне делать. Всё это было так неожиданно! Потом Сергей Николаевич посоветовал мне ни в коем случае не менять моей гладкой причёски с балетным пучком, которую, по его мнению, после выхода фильма на экран возьмут на вооружение многие барышни, и предрёк мне имя Эллочки на ближайшие 5–6 лет. В завершение разговора он снял со своей руки большие мужские часы и одел их мне на руку.

Я пытаюсь, Николинька, описать тебе этот разговор с Сергеем Филипповым, величайшим комедийным актёром, и у меня ничего не получается, да это и невозможно, вероятно. Часть того, что было сказано, мне хочется спрятать где-то глубоко у себя в сердце, часть рассказать тебе, часть не ложится на бумагу, и ручка никак не хочет писать, донося до тебя всего лишь обрывки скомканных мыслей. Однако тот момент, когда великий Сергей Филиппов снял с руки свои часы и одел их на руку мне, совсем ещё молоденькой начинающей актрисе, я буду помнить всю свою жизнь.

А эти часы я сохраню, и когда-нибудь, когда я уже смогу оглянуться на пройденный мною творческий путь и сказать себе, что жизнь прошла не зря (а я постараюсь, чтобы всё было именно так), может быть, тогда я сниму эти самые часы и одену их на руку такой же молоденькой и, наверное, ещё более талантливой актрисе».

Она опустила на стол пожелтевший от времени, помнящий всё листок бумаги. Боже мой! Как много она забыла из того, что было: и этот разговор с Филипповым, и все те прекрасные слова, сказанные им когда-то… И часов больше нет. Где они закончили своё существование, у кого они теперь?.. Впрочем, часы её меньше всего волновали, ибо она никогда не привязывалась к вещам. «В конце концов, мы помним людей не по безделушкам, полученным от них в подарок», – подумала она.

Затем новая мысль пришла ей в голову: «А ведь не угадал великий старик. Нет, не угадал… Вот уже свыше сорока лет меня всё ещё называют Эллочкой!» – подумала она и, усмехнувшись, продолжила чтение.

«…Вторая половина дня пролетела довольно быстро в хлопотах перед отъездом. Пока я как сумасшедшая носилась по номеру, собирая вещи, в дверь постучали. В комнату робко вошла маленькая девочка, это была Танечка, дочка нашей костюмерши. Застенчиво переминаясь с ноги на ногу, она протянула мне какую-то детскую книжку, на титульном листе которой мне предстояло написать несколько тёплых слов: первый в моей жизни автограф. Растрогавшись, я написала что-то очень длинное и, по-моему, немного несуразное. Потом усадила девчушку на постель и заняла её разговором о школе и куклах. Конфет, как назло, не было, игрушек тоже. Самыми игрушечными в моём багаже были флаконы и склянки с косметикой, но с этим девочке предстоит познакомиться ещё не скоро, а пока пусть играет в куклы, растёт и слушает маму.

Девчушка ушла, но через несколько минут вернулась с конфетной коробкой, наполненной “цветным горошком”. Под шёлковой лентой, которой коробка была перевязана, пестрела открытка с надписью: “Наташе с уважением. Подружка Таня”. Я подняла девочку на руки, поцеловала и тут же побежала вниз, в холл, где в маленьком лоточке продавали всякую всячину. Но киоск был закрыт. Пришлось отложить до Москвы. Когда съёмочная группа вернётся домой, я подарю малышке красивую большую куклу с такими же синими глазами, как у неё самой.

Потом был ещё один визит и ещё один автограф, на сей раз второй ассистентке режиссёра, Марине, восторженной и, пожалуй, несколько экзальтированной для своих двадцати шести лет. Затем горячие поцелуи, пожелания счастья в творчестве и любви. Мило и трогательно.

В последний раз окинув взглядом номер, я выхожу, спускаюсь вниз, сдаю ключи портье, прощаюсь. На улице нас, закончивших натурные съёмки актёров, уже ждут две “волги”. Мы рассаживаемся по машинам и едем на вокзал.

Потом поезд. Приятный вечер втроём, лёгкая непринуждённая беседа, беспокойный сон и Москва. Москва с её хлопотами, сумасшедшим ритмом, большой неугомонный город, сумевший поместиться в маленьком сердце.

Боже! Какое длинное послание! Интересно, сколько бы листков я исписала ещё, если бы моя командировка затянулась? Как ты думаешь?

Ну а теперь пора прощаться. Дорогой, я обнимаю тебя, целую горячо и нежно.

С нетерпением жду от тебя большого и подробного письма, такого же обстоятельного, как моё. Я вскоре обязательно приеду к тебе, в твою Кантемировскую дивизию, и привезу с собой хорошее настроение и бодрость духа. Будешь меня ждать?

Целую,

Наташа В.

07.07.1970 г.»

«Значит, я всё-таки любила свою профессию…» – задумалась она. Возможно ли, что все эти разговоры о том, что актрисой она быть не хотела и что всё произошло совершенно случайно, помимо её воли, что актёрская профессия – профессия зависимая и что ей, столь независимой и свободомыслящей, эта стезя никогда не была по душе, – возможно ли, что всё это было ложью, ложью во спасение, когда лжёшь самой себе, чтобы пережить, чтобы выжить?

Скорее всего, это было именно так. Она давно привыкла превращать свои поражения в победы. Этим искусством она овладела в совершенстве. Внешне свободная и открытая, она великолепно умела скрывать глубокие шрамы обид и поражений. Никто из её окружения даже не подозревал о том, как тяжко ей было первые десять лет на чужбине. «Не хлебом единым жив человек!» – это правда. С «хлебом» всё было в порядке, а на актёрской профессии пришлось поставить крест. Те два фильма, в которых она снялась за всё время жизни в Хорватии, в счёт не шли.

«Как хорошо, что я пишу», – подумала она. Писать стихи она начала в 43 года. Первая книжка вышла в момент, когда ей исполнилось 50 лет.