Евгений Триморук - Деспот. Рассказы

Естественный выпивал, и все больше задумывался, уходя в состояние чистого творчества, когда никакой шум, никакие толчки не смогли бы его отвлечь. Когда в неопределенном месте неопределенное время становились безличными.

Этон смотрел на него. Курил.

Естественный попал в ту свою удобную гармонию, которой ему не хотелось нарушать.

Заменили пепельницу.

Этон указал, чтобы принесли вторую.

«Представь человека с разрушенной психикой. Со сплошной холодной звериной логикой, в котором не осталось, не сохранилось никаких ценностей. Который не думает вообще о других. Нет других, и все. Других попросту не существует. Остался только он, со странным хранителем его жизни. – Открыл бутылку. Разлил ровно на одну треть. – Хех-краус. Как в аптеке. Я понимаю, что это сложно представить. Много условностей. Много нитей, не связанных между собой. Много нюансов. Противоречий. Но их исправить… – Выпил, не приглашая и не предлагая. Скривился, закусив лимоном. Выразился. – Ядрёнская, чтоб ее.

– Он, наш другой человек, отворачивается от всех. Прячется. И все от него отворачиваются. Не нужен он никому. Злой человек. Не просит о помощи. Не ждет. И родни у него нет. Злой, как иначе. О, пошла. И по странной благосклонности системы в довесок попадает на зону. Дура lex… Зверь в яме. Зверь просыпается. Зверя пытаются сломить… А зубки-то цепкие. Там он и убивает первого человека, вцепившись ему в глотку. Обезумевший. Кричащий. Окровавленный. И представить эту картину я оставлю за тобой. Конечно, можно было бы описать, как он мучается, как он страдает. Но у него нет времени. Какой-то каратель без примеси счастливого happy and. Его закидывают в палату после изнурительного карцера. И вот первая авторская загвоздка. Психотропные вещества… Одиночная палата. Это любого сломает физически и психически. Будет ли следующая жертва? Ведь кругом все такие «хорошие», такие «замечательные». И как без жалости? Все-таки человек – это существо сострадательное. Как тут не поддаться искушению «всех простить»? Но это у автора… У героя этого нет. Это ведь отчаяние. А в приступах отчаяния человек на многое… Как бы сказать вернее? И тут некоторая ремарка: как этот, Ессей, кажется, мог находить связь со вселенной математики, физики ли, не суть важно, так и наш герой умеет входить во вселенную отчаяния. Сознательно. По собственному усмотрению. Он в состоянии постоянного напряжения. И, по сути, в нем просыпаются маниакальные инстинкты, когда он вырезает весь персонал на этаже. Когда насилует медсестру и женщину-врача. Да, ничто не чуждо. Здесь вообще черта, когда герою уже никто не сопереживает. В том-то и дело, чтобы не было света в конце туннеля. И все-таки и все-таки. Когда не оставляет живого места, орудуя вилкой, на дежурном санитаре. И, приведя себя в порядок, в спокойном неспокойстве ложится у себя в палате. Естественно, тут следуют подробные описания, как он на это решился. Естественно, хочется его оправдать. И невозможно в тоже время. Он страшнее зверя. И право представить массовую картину истязания я вновь оставлю за тобой. Зачем описывать, как выглядела первая жертва? Я, к примеру, вижу пиявочного мелкого дурака, инструмент чужой воли. Небритого. Худого. Беззубого. Вдавливающего свою правду и правоту в бестолковые головы. Как выглядела медсестра? Забитая маленькая стерва, обвиняющая во всех своих неудачах какую-то абстрактную судьбу. Санитары, заламывающие руки за спину, чувствующие йоту своей власти. Киношная сцена. Но уж так повелось… И что делать с таким монстром, как его обуздать при отсутствии смертельной казни? По киношному, его закрывают в одиночку, привязывают ремнями и кормят из трубочки. – Отстраненная улыбка. Очередная сигарета. – А мозг-то работает. А сфера отчаяния открыта. К тому же одиночество расширяет возможности памяти. Давно прочитанной книги. Случайно замеченной статьи… – Наливает. Оценивает. – Я, может быть, хотел бы в какой-то степени извиниться за вставления, за вкрапления, за некоторые дополнения. Но о них по ходу дела, и тела, забываешь. Вовремя не успеваешь их обозначить. Некоторые приходят опосля. Своеобразный живой роман, который не написан ведь вовсе, т.е. не омертвел на страницах очередной книжонки. И все-таки стоит сказать, что помимо оправдания, есть еще и чувство вины, присущее многим людям, утративших родных и близких. Не в том месте оказались, не в то время. «А если бы сделал так». «А если бы сказал эдак». «А если бы не это и не то». У моего героя нет чувства вины изначально, уже изначально. Виноваты другие. Потому что живы. Потому что… Да этого, пожалуй, и хватит. Виновны они вообще в своем жалком существовании. Вздрогнем. Ух-ядренева. Каждый автор должен быть иностранцем. Если бы я решился написать вторую вещь, после «Цикла», про самого отрицательного героя в мире, естественно, в ней убийств обозначил бы на порядок меньше, то назвал бы попросту «Иностранец. Версия 3:0», подразумевая и себя, и героя…»

Минуты затишья в то неопределенное время, когда заполнялось кафе посетителями, становились продолжительнее. Прежнюю официантку сменила новая, успевшая незаметно протереть стол, поменять обе пепельницы и принести пачку сигарет «Монте-Кристо» и «Лектор».

«Много условностей. – Продолжал Естественный. – Много подставок и подтасовок. – Лучше зови меня Ес. – Это ведь вымысел. И обстоятельства делаешь постановочными. И людей, и даже минуты, как в сцене со взрывчаткой, готовой детонировать, когда остается одна-две секунды на счетчике, на табло, красными цифрами застывшие перед глазами зрителей, и герои благополучно спасают заложников. Чушь. Как и ляпы с быстрым включением компьютеров. И когда персонажа все-таки относительно освобождают из одиночной палаты, – резко продолжил Ес, – из больницы, решив, что он вполне «безобиден»… Пора бы его уже обозвать, – вновь сделал Ес переход, чувствуя, что забывает, на чем остановился, утрачивая логику повествования. – Циклоп? Одноглазый уродец. Циклон? Вообще, нечто безликое, хоть и устрашающее. Ци-клоп, – растянул он. – Удачно. Почи по-украински: это – клоп. И не очень удачно. – Завершил он. – А, – махнул рукой, осоловелыми глазами ища на столе бутылку. – Проще говоря, то ли камера не та, то ли напугали байками о его безумии, но относительно до ночи они ведут себя спокойно, искоса поглядывая за ним, и относительно спокойно не проснувшись утром в связи с невозможностью дышать в отсутствие гортани. – Затягивается. Нервно тушит сигарету. Поправляет неподвластный окурок. – И грубо. И вульгарно. И размыто. А ведь идея по-человечески звериная. Или по-звериному человеческая. Когда над человеком никого нет, на что он способен? Вдруг в нем просыпается логика того, что он видит кругом, без домыслов, без мистицизма, без непонятных условностей надежд и веры. На что тогда решится человек? И будет ли его решение актом решительности? Может, это акт свободы, когда ты можешь делать все, независимо от чужих правил и настроений, от заключений и утверждений? Когда вдруг ты смог освободиться от догм и доктрин, когда ты видишь природу человека как чистое поле, без заборов и тропинок? Что тогда? Естественно, все это фантазия, и даже не миф. Попросту такое даже сложно вообразить. Каждый человек интегрирован в ту систему, в которой он родился и воспитывался, даже если он сирота. У каждого свое восприятие и правды, и поведения. Все остальное шоры и кандалы. И только в воображении я могу себе позволить от них избавиться. Но что будет, если и туда влезут? В целом, как мне кажется, туда доступ попросту закрыт, потому что всегда есть те, кто контролирует такие возможности. Посмотрим кругом. Мы оцениваем официанток, барменов, клуб или что это? Кафе. И ведь порою забываем или не осознаем, что у той девушки наверняка есть ребенок, которому нужен отец и хорошее воспитание вообще. А мать ограничивает его абстрактными комментариями: повзрослеешь поймешь, тебе еще рано, отстань. Бармен кадрит ее. А ей нравится менеджер, который женат, но ему интересно, насколько мы сегодня посидим. И это так просто и нормально, но мы забываем, что есть другие люди со своими чувствами и переживаниями. Может, в этому суть человека: не забывать, что есть другие люди? И опять же открывается вторая сторона: некоторые прекрасно знают присутствие других людей и их заботы, чем и безусловно пользуются. – Ес взгрустнул. – И прежний безумец, – это неправдоподобно, если честно, – в некоторой недобожественной позе восседает на верхней шконке, или как там обзывают лежанки, и с тою же невозмутимостью успевает вонзить два пера в охрану, ворвавшейся так бесцеремонно в его владения. По логике, его давно должны отправить куда подальше. – Совсем окосел. – Я к тому, что монстра очень сложно создать даже на страницах произведения. Такое ощущение, что сам задыхаешься. Я пытался написать отрывок, да, как-то самому страшно стало. А чтобы это воплотить в реальность – еще страшнее. Поэтому, если бы получилось, то хотя бы фильм снять. Или, как сейчас, набросать его, так сказать, портрет. Вдруг ужас сотрется. Исчерпает себя. Но система на то и система, что в ней есть дыры. Есть неувязки. И этой неувязкой стал суд. Естественно, – произнес Естественный, – его, Цика, упаковали, загримировали и привезли. И вот самый большой пробел, самый нелепый момент, потому что Цик сбегает. Человеческий фактор тем и недостаточен, что он слишком человеческий. Он хочет есть, спать, зевать и отвлекаться. Не хочет работать. Не хочет ползать в грязи и рыскать по канавам. Он находится в атмосфере собственного уюта. Он в пассивном, т.е. бесконфликтном, зародыше – и то громко сказано – состоянии своей куколки. Его не задень. Его не затронь. Он трезв. Он не желает затрачивать свои силы на машину. (Только когда человек пьян, он буйствует, он расправляет свой куцый хвост, чтобы покрасоваться, чтобы похрабриться). Тут же дело в том, что среди иных хвостов твой окажется серым и блеклым. Не выделишься. А из безликости нет иного выхода, как сохраниться в ней. У Цика немного иначе. У него напряженное состояние отчаяния, когда ему нечего терять. Когда двухметровый забор можно перепрыгнуть. Когда можно забраться в какой-то заброшенный подвал. Проскользнуть на какую-то дикую стройку. Уйти в переулок. В любой подъезд при удачном обращении к соседям, что, мол, ключи забыл от пятьдесят первой квартиры, или попросту заскочил на праздник, и желает сделать им сюрприз. Даже если одна дверь откажет, есть еще девять этажей того же подъезда. Есть еще семь подъездов этого же дома. Есть еще семь подобных жилых зданий в одном дворе. И дворов примерно целая дюжина.