Маруся Светлова - Капля бога (сборник)

И подошла к кроватке Артема.

Он спал. Обладал он той же способностью, что и брат – спать крепко и глубоко, не реагируя ни на голоса, ни на свет, и сколько раз завидовала она им, своим детям, этому умению их погружаться в сон и быть там, не реагируя ни на крики, ни на будильник, ни на шум за окном. Она не умела так спать. Просыпалась от звука сигнализации во дворе, от крика соседей за стеной, даже от шумного дыхания Вадима…

Артем спал. И даже во сне его лицо казалось горестным, как будто бы как лег он вчера в слезах, несчастный, наказанный ею, так и проспал всю ночь в этом детском своем несчастье – быть отруганным и наказанным мамой…

Только ее, Марину, сегодня не трогало это его несчастное лицо. «Несчастное», с какой-то злостью подумала она. Паршивец, испортил все обои в детской, это же надо было додуматься – взять и разрисовать фломастерами рисунок на обоях! Это же надо! Ведь только летом сделали они ремонт. «Они» – подумала она тоже зло. Она сделала этот ремонт.

Вадиму как всегда было некогда, и она сама ездила по магазинам, выбирая эти обои для детской, такие, чтобы подходили и семилетнему Арсению, чтобы не слишком уж детским был рисунок на обоях, и чтобы трехлетнему Артему подходили. И чтобы была у детей веселая и славная комната. И обои она нашла подходящие – в домиках и паровозиках, с забавными человечками и веселыми деревьями на голубом, небесном фоне с белыми облаками. И сама она их наклеивала, и муторное это было дело – в одиночку размечать их, и резать, и скакать со стремянки вверх-вниз, – потому что некому было помочь ей. И вот теперь эти веселенькие обои испортил этот паршивец. Дорисовал он человечкам волосы на голове, между облаками намалевал, по-другому и не скажешь, – солнце, много солнц, куда доставала его рука. И поскольку рисовал он еще очень плохо, рисовал скорее каляки-маляки, чем рисунки, – солнца эти были похожи на яркие жирные кляксы. И деревья своими каляками он подправил, сделав их ярче, и паровозики кое-где, где успел, так же «закалячил», но именно в этот момент и поймала она его за этим занятием и всыпала, что называется, по первое число. И по заднице надавала, и по рукам нашлепала, и спать уложила раньше – в наказание. Ведь должен же уже понимать, что делает!

И он, в детском своем горе, плакал громко и безутешно, плакал и звал ее – только она не пошла к нему, чтобы осознал, паршивец, что натворил. Он – так и заснул в слезах и в всхлипах. И даже теперь, утром, лицо его было все таким же горестным, как и вчера…

Утро прошло в хлопотах, и в суете, и в раздражении. И опять Вадим умчался раньше ее, заранее замахав руками на ее еще невысказанное – отведи хоть Артема в сад:

– Некогда мне, я опаздываю, у меня сегодня планерка…

И – как чаще всего это и бывало – даже тарелку за собой не убрал, так и оставил на столе. Некогда ему, видите ли, у него планерка. А ей – есть когда…

И она громыхнула этой тарелкой о раковину и заорала на детей, все еще копавшихся в прихожей:

– Сколько вы еще будете собираться!..

И раздраженно оттолкнула Арсения, который копался со шнурками, завязывая брату ботинок, завязала сама, подумав опять – все я, все я, мне одной все это надо…

И по пути в сад и в школу была она молчаливой. Шла в своем раздражении, и не хотелось ей смотреть по сторонам на сугробы, навалившие за ночь, и дети, сначала радостно, по-щенячьи выражавшие свои восторги выпавшим снегом, тоже смолкли, знали они – лучше молчать, когда мама такая…

…Старуха нависала над ней всем своим телом и тряслась в такт тряске вагона, тряслась усиленно, демонстрируя всем своим видом, как неудобно ей, пожилой женщине, стоять, когда никто – она периодически с гневным выражением на лице обводила взглядом сидящих пассажиров, – никто не уступит места. Но Марине понятны были все ее ухищрения, специально ведь встала над ней, старая зараза, хотя вон у двери в углу столько свободного места, можно встать, и опереться спиной, и не стоять посреди вагона с видом оскорбленной добродетели.

Раздражали ее такие вот бабки немыслимо. Раздражали уже тем, что выползали из своих квартир ни свет ни заря и перлись куда-то в метро, где и так полно народу, и каждый хотел занять место и сидеть, так нет – появлялась какая-то бабка, божий одуванчик, которой вынь да положь – уступи место.

Иногда Марина уступала. Уступала место, кляня про себя очередную старуху, припершуюся, на ее голову, в этот час в метро. Иногда, как сегодня, не уступала. Потому что сама хотела сидеть, потому что… Почему всегда именно она должна уступать? Что, она одна в вагоне едет и видит эту старуху?

И она, как и другие пассажиры, продолжала сидеть, опустив голову и прикрыв глаза, будто бы и не замечая этих гневных взглядов и этого ожидания – может, в ком-то проснется совесть, и уступит он место пожилой женщине. Она продолжала сидеть, хотя раздражение ее против старухи не уходило, а все росло. Кому понравится, когда над тобой, как укор совести, стоят и ждут твоего доброго поступка? И вспомнился ей Женька Филимонов с ее работы, рассказывавший когда-то про такую же вот ситуацию и сказавший простое и мудрое:

– Я бы этих старух, которые с утра уже в метро прутся и не дают людям спокойно до работы добираться, – в младенчестве бы приканчивал, чтобы не мешали людям жить…

И она в раздражении своем даже не замечала сейчас юмора в этой фразе, а подумала зло – вот уж точно, в младенчестве бы их приканчивать, чтоб не нависали над тобой с укором совести…

И она, выйдя уже из метро, была вся в этих своих раздраженных мыслях. И думала, как люди уже с утра портят тебе настроение. Еще день толком не начался, а настроения уже нет как нет. А сейчас начальник начнет монотонным своим голосом читать нотации – договор не заключен, клиент может уйти, так можно потерять всех клиентов: раз клиенты к ним обращаются – значит, надо делать все, чтобы они получили здесь свои услуги…

Начальник их, Петр Иванович, действительно сегодня был, что называется, в духе. И планерка их, даже не планерка, скорее короткое собрание отдела – была на редкость занудной. И Марина сидела, все больше погружаясь в свое раздражение, и даже Женька Филимонов не мог сегодня вывести ее из этого состояния.

Женька Филимонов всегда во время этих занудных лекций начальника сидел с хитрющим лицом, старался делать его серьезным, но весь его вид говорил – ну, умора, вы послушайте только, что он говорит.

Женька не мог жить без приколов, розыгрышей, не мог не юморить, не придумывать чего-нибудь веселого. Это он пару месяцев назад во время обеденного перерыва, когда пошли они, неожиданно всем отделом в блинную, и весело ели блины под Женькины байки, – рассказал не анекдот, а так – прикол, что каждый заголовок в прессе нужно рассматривать, как подпись к фотографии, на которой мужчина и женщина бурно занимаются сексом. И, чтобы долго не подтверждать эту мысль, достал из портфеля свежую газету и начал читать: