Евгения Микулина - Метелица. Женщина-vamp: вампирская трилогия

Сережа встает с кресла быстрым, грациозным движением, ставит пустой стакан на широкий парапет террасы и берет меня за руку:

– Ну, единственное спасение от такой страшной перспективы – это взять тебя с собой. Когда ты рядом, я не вижу других женщин. Мне вообще не следовало выпускать тебя из виду так надолго – и ты бы не спуталась со своим Владом. Пойдем, прогуляемся. Нам надо развеяться и поесть – нельзя жить на одних коктейлях, – и нас ждет соблазнительный ночной город.

Он прав, конечно: и развеяться, и поесть нам необходимо.

Мы выходим из дома на ночной бульвар, и я бросаю еще один взгляд на влюбленные парочки, сидящие на террасе кафе. Весь ужас в том, что я очень легко представляю себе, что мы сидим тут с Владом – глядя друг другу в глаза, держась за руки. Как и положено влюбленным парам. Это было бы так правильно. Так естественно.

Так опасно.

Сережа уже вспоминал сегодня Уайльда и его афоризмы. Я тоже вспоминаю – но не шутки, а строку из «Баллады Редингской тюрьмы»: «Любимых убивают все…»

Агент Купер повернул дрын – и ничего не произошло.

Когда я был еще мальчишкой, мы с отцом смотрели сериал «Твин Пикс», который с какого-то пня показывали глубокой ночью по нашему еще советскому, кажется, телевидению. И там был момент, когда агент Купер в поисках зловещего Боба все шел и шел по каким-то катакомбам и нашел там наконец какую-то палку, торчавшую из стены. Что-то вроде рычага. И повернул его. И это его выстраданное действие не оказало ни малейшего влияния на дальнейшее развитие событий. Ну то есть, возможно, Дэвид Линч, если его спросить, объяснит, что поворачивание этого рычага полностью определило мрачный финал истории, но в фактическом действии, в сюжете это никак не отразилось. Потому-то мой обескураженный отец и произнес историческую фразу, которая потом вошла в наш семейный обиход: «Агент Купер повернул дрын, и ничего не произошло».

Вот и я теперь пребываю в ситуации агента Купера. Или того дрына? Я перевернулся. Всё во мне изменилось. Но ничего не произошло. Все, что казалось мне во время того обеда с Мариной таким значительным и судьбоносным, кончилось ничем. Я ничего больше не сделал. Пошел на работу, долго курил перед монитором, все еще полный своей странной эйфории. Пошел домой и думал о ней – естественно. Но к утру словно несколько… протрезвел. Взял себя в руки. Она ведь моя начальница. Люди не ведут себя с начальством так, как мне хотелось вести себя с ней. Они не мусорят там, где едят. И не заводят романов на работе. Особенно с начальством. Если они не идиоты, конечно. И хотя мне больше всего на свете хотелось следующим же утром снова позвать ее обедать, и снова видеть ее улыбки, и ловить ее прохладные пальцы, я не сделал ничего подобного. Я, конечно, идиот, но я не хотел ВЫГЛЯДЕТЬ идиотом. Так что я ничего больше не сделал – просто стал вести себя нормально и работать как следует. Именно этого она от меня, собственно, ждала и добивалась. И добилась.

Я ничего больше не сделал. И она ничего больше не сделала. Ну это-то как раз нормально – почему она должна была что-то делать, если я дурак и вообразил бог весть что? Она разумная и правильная женщина, живет своей жизнью, занимается своими делами. Поговорила с капризным сотрудником, убедила его работать нормально и забыла об этом. Я часто говорю сам себе эту фразу – дисциплина, аутотренинг, все такое. И каждый раз сам себя одергиваю: «О чем, тупица, „об этом“? Что ей было забывать? Что у тебя окончательно снесло крышу? Так это твоя проблема, не ее».

Точно – моя проблема. Моя проблема, что я не могу следовать своим же правильным решениям. Что невольно все время смотрю на нее – не так, как раньше, а словно выискивая в ее действиях какие-то тайные знаки. Какие-то… не доказательства, конечно, а скорее просто приметы того, что для нее это тоже что-то значило. Что она тоже что-то такое почувствовала там, за столиком в ресторане, в тени оранжевых занавесок, и теперь тоже… старается держать себя в руках? Избегает меня?

Кретин. Во-первых, она меня не избегает. Она внимательна, она включена в работу. Мы с ней каждый день торчим за моим компьютером, смотрим макеты. И мне лично это абсолютно не помогает. То есть она совершенно блестящий редактор, и глаз у нее – алмаз. Она точно знает, чего хочет, и иногда «видит» макет или съемку даже лучше, чем я. Но то, что я искренне восхищаюсь тем, как она работает, не облегчает мою жизнь. Мне было бы куда легче, если бы она была просто холодной, красивой и бездарной дрянью, какой я воображал ее вначале. То, что она холодная, красивая и талантливая, – это… несправедливо. Будь она не так, хм, совершенна, мне было бы легче.

Нет, она меня не избегает. Она просто ведет себя со мной абсолютно ровно – с симпатией, по-дружески, по-компанейски даже, как и со всеми остальными в редакции. Так, словно ничего не произошло. Ничего особенного.

Потому что, очевидно, для нее ничего особенного и не произошло.

Через пару дней после того обеда она сделала мне подарок. Я пришел утром на работу и обнаружил на своем столе новую кружку. Тоже с цитатой из сериала про доктора Хауса – фразой Everybody lies. «Все лгут». Это любимая присказка главного героя. Она сделала так, как обещала тогда на кухне – эта кружка лучше прежней. И каждый раз, когда я пью из нее свою любимую бурду, я вижу эту фразу и думаю о Марине. Правильно, все люди лгут. Особенно – сами себе.

Потом она улетела в командировку – ее не было десять дней. Потом вернулась, и я до сих пор не могу простить себе подросткового нетерпения, с которым ее ждал, с самого утра думал, что вот сегодня я приду на работу – и она будет там. Честное слово, когда ее нет в офисе, тут все какое-то другое. Неправильное. Унылое. Поверить невозможно, что когда-то ее здесь не было. Что когда-то мне казалось, что она нам не подходит.

Она вернулась – такая же красивая, корректная и невозмутимая, как всегда. Хотя я вру – красивее, она была еще красивее, чем я ее себе представлял по памяти. Посмотрела на меня своими вишневыми глазами – я льщу себе мыслью, что она не отрывала взгляда чуть дольше, чем стоило бы, и спросила: «Ну как ты тут без меня?»

Мне хотелось честно взвыть: «Паршиво!» Но я, конечно, сказал, что все отлично. Потому что она говорила о работе, а не о чем-то, что происходит только в моей голове. Она кивнула, улыбнулась и занялась делами.

И с тех пор я живу, как дрын агента Купера. Я знаю, что ничего не предпринимать – правильно. Но это как-то невыносимо печально. Особенно потому, что она не дает мне никаких поводов что-либо предпринять. Она живет своей жизнью. Ходит на встречи. В свет выходит – в основном с этим своим Сережей Холодовым, жутко влиятельным газетным арт-критиком, который, оказывается, ее старинный друг. Когда я вижу, как он встречает ее с работы – высокий, рыжий, лениво-расслабленный, он спокойно берет ее за руку, и она не отнимает пальцев, смеется, и они куда-то вместе идут… В такие моменты мне хочется, как персонажу мелодрамы, сделать что-нибудь эффектное и бессмысленное – например, кулаком по стене ударить. Детский сад какой-то, честное слово.