Ркаил Зайдуллин - Меч Тенгри (сборник)

– Сейчас, сейчас, – зашептал кто-то. – Потерпи немного.

Шаману чуть-чуть удалось повернуть голову, чтобы взглянуть на шептуна. Это был один из сержантов, пришедших в квартиру Сылу. Он торопливо ослаблял ремни.

– Развяжи! – закричал Шаман. – Или лучше убейте, я не могу больше терпеть!

Сердобольный сержант поднёс к его губам полную кружку воды.

– Попей, легче будет.

Шаман стал жадно пить, давясь водой. Зубы его стучали о край кружки.

– Развяжи!

– Успокойся, расслабь мускулы… – Голос сержанта был грустным. – Я… Я не могу развязать тебя, пойми…

– Тогда иди скажи этим падлам, что я согласен подписать их галиматью. Да, я ограбил эту чёртову квартиру, я…

Сержант медленно пошёл к двери, у порога остановился и спросил:

– Может, не будешь спешить?

– Иди! – застонал Шаман. – Моченьки моей нет! Скажи!..

Лицо его было залито слезами. Через несколько минут явился Аблаев вместе с тем «сердобольным» сержантом, который поспешно принялся развязывать жертву.

– Не суетись, Мидхат, – сказал ему Аблаев. – Хочешь добреньким казаться? А если мы попадёмся в руки этих бандитов? Они же нас к конскому хвосту привяжут, а коня как следует плёткой огреют.

Наконец путы узника упали на пол.

– Ай-яй, – Аблаев издевательски посмотрел на Шамана. – Герой! И на сколько хватило твоего терпения? Хлипкий ты, я гляжу. Тут некоторые обделывались на «ласточках». И почти всегда ставили подпись. А раз так, зачем понапрасну гробить своё здоровье?

Следователь набычился на Шамана через линзы своих допотопных очков:

– Ну, подумал подписывать? Давно бы так.

Он пододвинул к парню чистый листок бумаги.

– Подписывай.

– Но здесь ничего не написано.

– Так ты ничего нам не рассказывал. А теперь у меня нет времени тебя выслушивать. Рабочий день кончился.

Он посмотрел на часы:

– Ого! А ещё по магазинам пройтись надо, то да сё. А ты подписывай, подписывай. Дома я сам напишу про твои художества. Завтра тебе, так и быть, покажут готовую писульку! Не бойся, напишу всё чин-чинарём, не зря в пионерские годы ходил в кружок самодеятельного творчества. Хотел поэтом стать, дурак! – Он засмеялся, оскалив гнилые зубы.

На бумаге появилась подпись Шамана, кривая, косая, будто последний путь мухи, околевшей от дихлофоса.

– Вот и ладненько, – сказал следователь, быстро пряча подписанную бумагу в стол. Потом он обернулся к Аблаеву и сказал:

– Умный джигит наш Шаман, верно? Зачем друг другу нервы портить? Чем валяться в вонючей камере, лучше поехать на зону, где свежий воздух, хорошая работа. И для кайфа там возможностей больше. И потом… Как ещё говорят? Раньше сядешь – раньше выйдешь. Так ведь, гражданин зэк?

– Пошли, – сухо сказал Аблаев.

С лязгом открылась дверь камеры. Шаман хотел о чём-то спросить, но не успел: ударом кулака Аблаев снова отправил его в глубокий нокаут.

– А девка твоя – Сылу – классная, – сказал Аблаев, стоя на пороге. Увидев недоумённые глаза Шамана, он с удовольствием ухмыльнулся, гордый тем, что причинил боль другому, и добавил:

– Классно, говорю, ласкает. Всю ночь спать не даёт.

Дверь закрылась. Загремели засовы.

Через окошко чердака Шаман посмотрел на улицу. К отделению милиции подъехала ещё одна машина. «Собаки, – подумал Шаман. – Всех бы их порешить, ненавижу!» В это время из одного милицейского окна появилась как будто знакомая физиономия. «А-а… Это тот «сердобольный» сержант Мидхат, что ослаблял ему ремни и давал воду. Что же, и среди них встречаются люди». Шамиль удручённо курил, поглядывая на часы. Время казни Аблаева неотвратимо приближалось.

– Я всё равно убью тебя, Аблаев, – прошептал Шаман, когда его погружали в машину для отправки в изолятор. – Я не смогу жить, пока тебя не придушу.

– А ты и так не сможешь жить по-человечески, – поиграл желваками Аблаев. – Сопляк! Разве ты способен убить человека? Айда, айда! – он запихнул Шамана в машину. – В изоляторе штаны сушить будешь.

Горький ком в горле Шамана словно таял, распадался на несколько ручейков, подкатывал к глазам, заволакивая их жгучей влагой. Он ткнулся лицом в воротник шубы.

– Мне бы только выйти. Всё равно убью.

Старые часы с «хромыми» стрелками жалобно начали отсчитывать свои минуты.

Старинный, покосившийся дом напротив отделения милиции почему-то напоминал Аблаеву приседшего на корточки старика. Дом должны были снести, жильцы уже переехали в новые квартиры. Старый дом запустел.

Аблаев снова посмотрел через окно на ветхий дом и подумал: «А ведь там, по-моему, кто-то есть. В запустевшие дома обычно забираются разные подростки, шпана, бомжи. Надо будет проверить эту лачугу – как бы кто-нибудь пожар не устроил».

– Чего задумался, как поп, у которого крест в воду упал? – поддел его сержант Мидхат. – Я уже давно чай заварил, неси стакан, почаёвничаем.

Аблаев вытер пожелтевший стакан грязной тряпкой.

– Настроения нет, дома – одни скандалы, жена проходу не даёт.

– Я вот не женат, – осклабился Мидхат. – Каждый день, стало быть, праздник у меня. Надоело, по правде говоря.

Он вздохнул:

– Скоро тридцать стукнет, а у меня ни кола ни двора. В деревне дети моих сверстников уже в школу ходят. У тебя хотя бы жена, двое детей есть.

– Хе! Попробуй поживи с ними в тесной общаговской комнате, по-другому запоёшь. Радуйся пока тому, что не женат, брат.

Аблаев отхлебнул чая, заварка которого, кажется, наполовину состояла из пыли грузинских дорог, и продолжил:

– Все скандалы происходят из-за нищеты. Жена пилит: «Когда квартиру получишь, когда?» Как я получу то, чего не дают? А ведь я здесь уже десять лет работаю. Сразу после армии… Сволочи…

– Теперь уже и не думай, чтобы получить квартиру, – сказал Мидхат. – Уйду, наверное, с этой работы. В деревне меня мама ждёт. Да и работёнка в колхозе найдётся.

Аблаев лишь махнул рукой: об уходе с работы Мидхат твердил уже пятый год.

– Мы ведь, если подумать, ничего не можем, кроме того как собирать по улицам пьяных, – зло усмехнулся он. – И потом: тут какая-никакая, а власть. Человеку, привыкшему к власти, трудно работать в другом месте. Власть – это как наркотик. Возьми государственных чиновников… Еле ходят, песок из штанов сыплется, а за кресла свои мёртвой хваткой держатся. А как выйдут, наконец, на пенсию – больше месяца, бедолаги, не живут, коньки откидывают.

– Какая же у нас власть? – разочарованно протянул Мидхат, слегка удивлённый своеобразной «философией» коллеги. – Какая власть может быть у человека, днём и ночью рыскающего по улицам, словно пёс бездомный?

– Дурак ты, – снова принялся философствовать Аблаев, считавший Мидхата простачком. – Если сумеем воспользоваться хотя бы небольшой властью, то… Эта власть возрастёт троекратно. Эх ты, дитя природы… Вот, к примеру, привозят к нам немного поддатого, хорошо одетого человека. Словом, интеллигента. И тут ты начинаешь на него рычать, наскакивать, пугать, до утра суёшь его в каталажку, а если он будет упрямиться, пинком под зад наподдашь. А? Разве может быть власть слаще такой? Вот где смысл власти, браток.