Галина Климова - Театр семейных действий (сборник)

Самым драгоценным подарком стал сын Ярослав, Ясенька, такой же красавец и трудоголик – весь в отца. Это был единственный шанс родить ребенка, главное событие ее жизни, потому что врачи и мама твердили: рожать нельзя, сердце не выдержит, и тогда либо ребенок останется сиротой, либо сама – инвалидом.

Но Леснов так хотел ребенка, так мечтал о дочке, которая вырастет, конечно, красавицей и умницей, а он – уже пожилой, но еще импозантный – будет прогуливаться с ней по улице Горького, и прохожие с восхищением и завистью будут на них оглядываться.

Тася и без ультразвука знала, что родится мальчик. Знала, что ей сделают кесарево сечение. Она с легкостью вспоминала ощущения после операции аппендицита и ничего не боялась. Чувствовала себя хорошо и расцвела во время беременности всем на удивление. Перед тем, как залечь в специальный роддом для сердечников на Карамышевской набережной, она вымыла в квартире полы, выстирала и выгладила мужу рубашки, наварила кастрюлю борща, нажарила два десятка котлет и в отличном настроении отправилась рожать.

Через пару дней ей сделали специальное обследование, расчертили живот какими-то радиусами, точками и прямыми, соединяющими эти точки. Утром приезжала мама, которую здесь знали как врача, поговорила с заведующей отделения, потом успокоила Тасю, что все идет по плану, через два-три дня будут кесарить. Но вечером начались схватки. Они нарастали в своей частоте и силе. Тася, вырвавшись из рук медсестры, дотащилась до телефона-автомата и позвонила маме. Та ушам своим не поверила, но обещала позвонить заведующей…

Кесарить опоздали, и Тасе дали наркоз. Роды длились почти сутки. Она помнила, как прокололи околоплодный пузырь, как хлынули горячие воды материнского моря, как она, вдруг придя в себя от боли, раздиравшей тело, увидела в окне низкое сизое небо и подумала, что готова умереть… Она опять провалилась в бессознание, пока ее не пробудило, не подняло с глубины страшное слово: «Щипцы!»

– Ой, открыла глаза! Может, и родит? Давайте скорей в родилку!

Палату заливало солнце. Вокруг Таси стояла группа врачей, и одна женщина была громче и решительней всех.

«Акушерка», – поняла Тася.

– Давайте, давайте, скоренько! Мы сейчас сами родим, без щипцов!

Тася, услышав еще раз это слово, мобилизовалась, попробовала даже приподняться, но на нее прикрикнули и повезли в родилку.

Через полчаса она родила. Мальчик! С длинными черными волосами! И у него по пять пальчиков на каждой руке и ноге! Он умел кричать, дышать и спать… Счастливая Таська!

Из родилки вывезли в коридор и забыли про нее до позднего вечера. Очень хотелось спать, очень хотелось пить. Мимо прошлепала старая нянечка:

– Что, милок, чайку?

– Нянечка, миленькая, конечно, чайку, покрепче и побольше, а себе возьмите шоколадку, в кармане халата.

Прошла вечность, пока нянечка принесла поллитровую эмалированную кружку крепкого горячего чая:

– Пей, мамочка, пей на здоровье, – ласково бормотала она, – «Синего слона» тебе заварила, не пожалела.

Тасе мечталось вместе с мужем вырастить и воспитать этого малыша, этого Ясеньку… Может, так она хотела изжить свои детские комплексы, изводившие до бессонницы, до седых волос? Или реализовать инстинкт материнства, который сильнее комплексов?

Ведь Тася росла на бабушкиных руках, больших и заскорузлых от работы, и выросла под ее недреманным оком, пока родители ютились в московском общежитии, потом в коммуналке и уж только через пятнадцать лет получили двухкомнатную «хрущобу» на Таганке.

Она и сейчас носит фамилию первого мужа.

Иногда что-то просверкивает в небесах, подсказывая ориентир судьбы.

Однажды, прозревая будущее, нащупывая точку опоры или отсчета, она поняла, что неслучайно жила в Ногинске на улице Леснова, хотя и не знала, кто такой этот прославленный человек: революционер, писатель, передовик труда или народный артист? Так случилось, что она – пацанка, скрипачка, поэтка – жила на улице имени своего будущего мужа. Кто же знал, что она станет – Лесновой?

В понедельник ноябрьского утра девочка села в электричку. Точно в четвертый вагон от хвоста – место назначенных свиданий или встреч невзначай с бывшими одноклассниками, теперь уже московскими студентами.

Вагон был холоден и пуст. Все уехали ранними поездами, а ей в этот раз подфартило: прослушивание у знаменитого скрипача, старого профессора, назначено на час дня.

Она облюбовала местечко у окна. Уложила на полку скрипичный футляр, нотную папку прислонила к стене и облокотилась на нее в сомнениях: что лучше – дремать, читать или играть?

Вчерашние бывшие лужи наглухо задраены ледком. Никто не бежал, не опаздывал, будто бы местные граждане вдруг стали невыездными, – да и какая нужда уезжать от этой синевы небес, незатронутых ветрами, от несуетного, быстро сходящего на нет дня. На платформе скучала пара сторожевых дворняг. Может, кого-то проводили, а теперь ждут не дождутся… С ящиком мороженого к головному вагону направилась матрешечного вида продавщица в белом халате, натянутом поверх пальто.

Поезд очень мягко покатил. Девочка разложила на коленях ноты и начала их читать, как читают книгу: подробно – впереди полтора часа пути – вникая в смысл мелодии, отслеживая нюансы, интонацию, перемены ритма. Возвращаясь к технически трудным местам, она повторяла глазами такт за тактом: сначала медленно, как бы страхуя себя от ошибок и срывов, а потом – во всем блеске, раскованно, артистично. В голове бушевала музыка на полном форте, в подробностях вспыхивающих и угасающих страстей. Ей нравилось это звучание. Вот бы так сыграть на прослушивании, а лучше на концерте, при полном зале, в лучах юпитеров… Но сразу же вспомнилось, как на прошлом выступлении в городском театре прыгали ее коленные чашечки, не прикрытые школьным платьем и накрахмаленным белым передником. Она боялась, что все видят это волнение, эту полуобморочную трясучку. За кулисами ее расцеловали и учитель, и аккомпаниатор, но их заслонило расстроенное лицо мамы: