Мария Метлицкая - Приезжие

Даша мотала головой и отсмеивалась – было видно, что этот дешевый понтярщик смертельно ей надоел.

Лагутин курил на кухне и смотрел в окно. Он почти не пил – просто не любил, и всё, это у него от отца – и думал, как поскорее свалить. Надоел выпендреж этот кошмарный, разговоры про джинсы и диски, музыка, страстный шепот, душные запахи крепкого молодого пота от возбуждения, цветочных, душных духов и, конечно, спиртного. Ему было скучно. Даша подошла к нему сзади и тихо сказала в спину:

– Леш, как же мне надоело! Может, уйдем?

Он вздрогнул, обернулся, увидел ее синие бездонные глаза и смущенно забормотал:

– Да-да, конечно.

Он помнил, как у него дрожали руки. Они быстро оделись и незаметно выскочили за дверь.

На улице было чудесно – свежо, морозно, бело, а еще торжественно и тихо. Преддверие Нового года. По тихой улице медленно – гололед – скользили машины.

Даша взяла его за руку, и, ничего не обсуждая, они молча пошли вперед. А руки по-прежнему предательски дрожали, и он страшно боялся, что она это может заметить.

Наконец Даша объявила, что страшно замерзла и ей очень хочется горячего чаю.

– Где? – растерянно пробормотал Лагутин. – Где же найти сейчас этот дурацкий чай? Все же закрыто!

– Не все! – улыбнулась она. – А вокзалы?

Он смутился: болван, недотепа, не сообразил. Недалеко был Белорусский, и они дошли до него минут за двадцать. Там и вправду работали какие-то прилавки, где продавали чай, бутерброды и булочки.

Они сели за столик и поняли, что страшно голодны. Ели чуть подсохшие булочки с изюмом, которые казались им восхитительными, и пили горячий, сладкий, некрепкий чай. И снова молчали. Как хорошо им было молчать!

На вокзале они проторчали почти до трех ночи, а когда спохватились, метро уже было закрыто, а на такси денег не было.

Они пошли в зал ожиданий. Совсем скоро Дашу сморило, и она, положив голову Лагутину на плечо, быстро уснула. А он сидел ошарашенный и совершенно счастливый – сидел прямо, с напряженной и затекшей спиной, боясь пошевелиться, чтобы, не дай бог, не потревожить ее крепкий сон. В те минуты, счастливейшие, надо сказать минуты, ему показалось, что вот теперь, с этого дня, он не один на этом неласковом свете – у него есть она.

Встречались они полгода, а потом поженились. Лагутин никак не мог поверить в свое нежданное счастье – эта прекрасная девушка с ним? Ничего в нем особенного, ничего, а вот как сложилось.

Любил он ее до дрожи, до обморока – абсолютное солнечное или лунное затмение. Расставание на пару часов воспринимал как катастрофу вселенского масштаба.

Он так торопился к Даше, как родитель к больному ребенку. Не замечал вокруг никого – какие женщины, о чем вы? Женщин никаких по этой земле не ходило – была одна она, его молодая жена. Все остальные – призраки, миражи, он их не видел.

Свадьбу сыграли не самую скромную. Как Лагутин ни сопротивлялся, будущий тесть настоял на дорогом ресторане. Правда, и расходы взял на себя, что тоже естественно для кавказского человека. Из Владикавказа съехалась родня – человек сорок, не меньше. Даша смеялась:

– Лешка, разве у нас есть выбор? Смирись – просто смирись, выхода нет.

Свадьбу пережили. Отца и Полину он, разумеется, пригласил. Но ушли они быстро – у Полины подскочило давление.

А Лагутин только выдохнул, когда они стали прощаться: ну и слава богу. Видеть их вместе по-прежнему было больно. На месте этой чужой женщины должна была быть его мама.

Всю ночь разбирали подарки и смеялись. Особенно веселилась его молодая жена, вытаскивая очередную золотую купеческую цепочку или колечко:

– Что делать? У них принято дарить золото и украшения. Эх, жаль, что такие дурацкие.

Ничего, справились и с «дурацкими»: через месяц оттащили в ломбард и загуляли – рванули в Ригу. Сняли комнатку в Старом городе, под крышей, крошечную, с окном под самым потолком. В открытую форточку проникал запах угля – им еще кое-где отапливались старые дома.

Бродили по городу, слушали в Домском орган, шатались по пустым пляжам Юрмалы, пытаясь найти янтарь. У Даши просто была идея фикс – найти янтарь и сделать кольцо. Янтаря не нашли, а кольцо он ей купил – потихоньку от нее, отправившись в магазин за колбасой и хлебом на ужин. Тоненькое серебряное колечко с прозрачной солнечной каплей. Как она радовалась, господи – просто до слез.

И вот чудеса – она не сняла это колечко, даже когда все закончилось, когда они развелись, когда у нее началась другая жизнь. Не сняла и там, в Барселоне, куда уехала с новым испанским мужем. Лагутин удивлялся: ничего в этом колечке не было примечательного, абсолютно. Он специально разглядывал фотографии из Барселоны – пристально, под лупой. Да, колечко, скромное, с дешевым янтарем, ценой в восемь советских рублей, было на месте. Рядом с новыми, из новой жизни – с крупным ярким изумрудом, довольно большим и чистым бриллиантом.

На последнем курсе, перед дипломом, они ждали дочь. Она родилась в аккурат после защиты. Было нелегко – Настенька, названная в честь Лешиной мамы, росла беспокойной, крикливой, болезненной. Помогала теща – спасибо большое – приехала из Урюпинска. Первое лето проторчали в Москве, а на второе годовалую Настю увезли к родне деда во Владикавказ.

В то лето они почувствовали себя молодоженами – свобода! Это было хорошее лето, очень хорошее, нежное и – последнее.

Почему так случилось? Лагутин отказывался понять. В голове не укладывалось, потому что ничего логичного в этом не было. Ну да, поругивались – так, по ерунде, по мелочам, ничего особенного. Уставали, раздражались, правда нечасто. Но в целом неплохо ведь жили?

Даша объясняла все просто:

– Я влюбилась, прости. Нет, тебя я любила. И даже люблю! Но, Леша, это была другая любовь, понимаешь? Другая! Юношеская, что ли, детская… Первая. Так часто бывает.

Он не понимал, как ни старался.

– Послушай, – взывал он. – Нет, ты просто мне объясни. Ты говоришь, что любила меня. Пусть это, как ты говоришь, другая любовь, не взрослая. Но любила же? Тогда как это так – любить одного и одновременно влюбиться в другого?

Лагутину, максималисту, человеку до глупости прямому, предельно честному, доходящему в своем максимализме до крайностей, было это совсем непонятно. Как так? Он, любя ее, вообще никого не видел вокруг. Даша плакала и ничего не могла объяснить. Только шептала:

– Не мучай меня, умоляю – не мучай!

И ему, дураку, наивному дураку, становилось Дашу страшно жалко – он страдал от того, что страдает она. Выходит, что она мучается, чувствует себя виноватой. Сомневается. Или нет, уже все решила? Он втайне надеялся – а вдруг? Вдруг это пройдет – бывает же так? Она опомнится, придет в себя, и все будет по-прежнему. Он не думал о прощении – вообще не думал. Ему было важно одно: чтобы жена и дочь остались с ним, чтобы как раньше и как прежде – все вместе.