Иван Зорин - Дом. Роман

Однажды из резко затормозившей машины к Матвею Кожакарю вышел одноклассник, они обнялись, вспомнив живых и мёртвых, всплакнули, но темы быстро исчерпались. Расставаясь, обменялись телефонами, но оба знали, что не позвонят. Вернувшись в тот день к свои записям, Матвей Кожакарь долго сидел, уставившись в стену, сосредоточенно размышляя об уравнении, которому подчиняется их встреча, как и вся остальная жизнь, а потом, не раздеваясь, упал на постель. Посреди ночи он внезапно проснулся, точно его осенила какая-то мысль, точно он был в шаге от своего великого уравнения. Вскочив, Матвей Кожакарь бросился к столу, чтобы записать формулу, хотел схватить ручку, но вместо этого схватился за сердце. «Уравнение жизни – это смерть, – мелькнуло у него. – Смерть, которая всех уравнивает». Матвей Кожакарь лежал на спине, раскинув руки с торчавшими из пиджака кистями, и лицо его выражало испуганное недоумение ребёнка, не понимающего, за что его ругают: он умер от разрыва сердца, так и не коснувшись постели.

Отвечая на приветствия, Кожакарь едва кивал, так что соседи давно перестали с ним здороваться, родственников у него не было, и похороны устроили за казённый счёт. Гроб, однако, сколотили на средства жильцов, которые скинулись усилиями Тяхта, пустившего по квартирам шапку. Разогнав доминошников, гроб с телом поставили на струганный стол, ритуальный автобус с чёрной полосой опаздывал, и жильцы, проходя мимо, задерживались, снимая шляпы. Переглянувшись с соседями, они брали со стола пустые стаканы, подходили к Тяхту, разливавшему водку, молча их протягивали, чтобы, не чокаясь, выпить «на посошок», с Матвеем Кожакарем, которому предстоял, долгий путь.

Так его узнал весь дом.

Так с ним познакомились.

И так попрощались.

Ираклий Голубень, невысокий, кряжистый мужчина с подвижным лицом и манерами холерика, живший в первом подъезде вместе с Савелием Тяхтом, работал в редакции. Он был там мелким служащим, вечно на побегушках, а его статьями заполняли последние полосы, когда подводил какой-нибудь автор. Однако Ираклий Голубень считал себя великим писателем, обладающим даром слова, и внесшим огромный вклад в литературу. Потому что не написал ни одной книги.

– Рядовой писатель – это графоман, – говорил Ираклий Голубень, опуская усы в пиво. – Он наслаждается, переписывая словарь, в котором изменяет порядок слов. А чем плох алфавитный? – Прихлебнув из кружки, он доставал из неё мокрые усы, и добавлял, тряся головой: – Переводить звуки в буквы – чистая графомания!

У него капало с усов, вытирая их пятернёй, он запускал её после в густую шевелюру, которую использовал вместо салфетки, и весь его вид говорил, что он не потерпит возражений. Трезвым Ираклий Голубень был застенчивым и предупредительным. Но трезвым бывал редко. А пьяным становился несносен.

– Что вы сделали для литературы? – хватал он за рукава проходивших мимо жильцов. – Отвечайте!

Савелий Тяхт, когда-то писавший стихи в школьную газету, встречая его пьяным, не давал ему раскрыть рта:

– Мои заслуги перед литературой огромны – я избавил её от графомана!

И тыкал себя в грудь пальцем.

– Люблю! – лез обниматься Ираклий Голубень. – Я сам такой!

А на другой день ему делалось стыдно, и он с неделю не показывался, выходя, как кошка, лишь по ночам. Шляясь, как лунатик, по двору, он в одиночестве выкуривал на лавочке трубку, а если накрапывал дождь, и она гасла, ему приходилось, раскуривать её снова, чиркая спичкой, выхватывавшей из темноты его подвижное лицо. Возвращаясь под утро, он досыпал в кресле перед зеркалом, а вечером в том же кресле тянул из бутылки пиво, время от времени чокаясь со стеклом:

– Кто пьёт – ещё ребёнок, кто не пьёт – уже старик!

Ираклий Голубень был дважды женат, прежде чем стал убеждённым холостяком. Первая жена была его ровесницей. Она больше помалкивала, держа мысли при себе, как косметичку, с которой не расставалась даже в дУше, и, несмотря на все старания мужа, разговорить её было труднее, чем покойника. «У женщин, как у собак, свой возраст, – думал Ираклий Голубень, глядя, как быстро она увядает. – Они стареют раньше мужчин, зато живут дольше». Супруги вместе перебирали дни, как замусоленную колоду, но Ираклий, в отличие от жены, ещё держался и однажды задал ей роковой вопрос: «А что ты сделала для литературы?» Жена не ответила, и Ираклий подал на развод, уверенный, что в суде её молчание сочтут для него достаточным основанием. После этого Ираклий Голубень взял в жёны студентку, проходившую в редакции практику. Судьба избавила его от повторения. Новая жена оказалась зубастой, болтала, всё, что взбредало в голову, не обращая внимания на угрожающее молчание мужа. Ираклий Голубень теперь понял свою бывшую жену, в роли которой оказался. Но роль ему явно не шла. Молодая сутками не вылезала из постели, которую превращала в площадку для споров.

– Если бы я была твоим мужем, то зарабатывала бы больше тебя.

– Что же тебе мешает? – парировал Ираклий. – Смени пол.

– Сначала ты. А я погляжу потом, стоит ли делать тебе предложение.

Ираклий покосился.

– А может, тебе стоит для начала стать своим мужем?

– Ну, двух мужей я не потащу. Придётся с одним расстаться. Угадай, с каким.

Ираклий промолчал. Потому что постель ещё списывала всё. Но время работает против любви, и с окончанием медового месяца всё изменилось.

– Мы эгоисты, – разглядывала его молодая, точно увидела в первый раз. – Вот ты сейчас задумываешься о том, кто рядом с тобой?

– А ты? – возвращал ей вопрос Ираклий. – Ты думаешь о том, кто рядом с тобой?

– Нет, – эхом откликалась она, – я думаю о том, кто рядом с тобой.

Последнее слово опять осталось за ней. Но постель уже не топила всё, и стрелы остроумия, из любовных превратившись в смертоносные, пронзали сердце вместо того, чтобы его только ранить.

– Ты всё, что у меня есть, – как-то вырвалось у Ираклия в приливе нежных чувств.

– Да, я всё, что у тебя есть, – без тени улыбки согласилась она. «И всё, что есть у себя», – прочитал на её лице. Ираклий. Он оценил её прямоту, отметив, что её мысли острее, и решил заслониться от них молчанием. Он молчал с месяц. Выдерживая характер, молодая не спрашивала его ни о чём. В тишине пролетали мухи, взвизгивала «молния», когда застёгивали куртку, или хлопала дверь. В тишине скрипело перо Ираклия, бившегося над очередной статьёй, и глухо скребла пилка, когда молодая, отставляя растопыренные пальцы, делала маникюр. Наконец, Ираклию всё надоело.

– А ты, однако, болтлива, – лёжа в постели, выстрелил он в упор. – Даже больше, чем я.

– И это задевает твое самолюбие? Извини, я – женщина.

– Моя бывшая была другой.

– Значит, она была не женщина.