В. Зимин - Круг Земной и Небесный

У костра, по центру стоит в одних трусах Саша, в руке – топор, трясёт им в воздухе и, сколько сил в лёгких, кричит: «Зарублю суку!» Видит приближающегося Репина: «Гляди, что он сделал!» – и тычет пальцем в огромный, на глазах расплывающийся багровый слепок с чьих-то зубов, словно пасть собачья сомкнулась на Сашином животе.

«Кто?» – не понимает Репин.

«Виталька… Зарублю суку!» – но уже начинает потихоньку остывать.

«Странно», – думает Илья, никаких живодёрских наклонностей он не замечал за ним раньше.

Постепенно всё проясняется… Лежат ребята на травке, притомились за день, отдыхают, говорить уже не хочется. Наплывает тихий вечер. Солнце оранжево-красное, как цветок календулы, едва касается теплом и лаской. Чуть в стороне о чём-то шепчутся Женя с избранницей, они давно поладили, им хорошо. Виталик и его пара разделены костром, не сошлись, видно, характерами. Саша лежит навзничь, раскинув руки, и кудрявая головка уютно устроилась у него на животе, время от времени шевелится, пощипывает губами, гладит рукой, потом снова откидывается на спину и затихает.

«Слушай, что ты его облизываешь? Цапнула бы, что ли», – говорит Виталик.

Никто не обращает на него внимания. Медленно близятся сумерки. Смирная тишина вокруг, время замерло.

«Ну, чего ты, цапни, говорю. Видишь, он сейчас заснёт», – зудит Виталик.

Саша перебирает глазами лёгкое перламутровое облако, оно колеблется под взглядом и медленно расходится, сейчас рассеется, исчезнет. Кудряшки легонько щекочут живот.

И вдруг боль пронизывает его до самых лопаток и подбрасывает в воздух. Этот-то жуткий вопль и слышит Илья. «А-а-а!» – орёт он снова. Кудряшки отлетели в сторону и смотрят на него в растерянности. Виталик неожиданно и прытко подхватывает к лесу. Мечущийся Сашин взгляд натыкается на топор, он хватает его и в душу и всех святых мать бросается следом. Но тот уже исчезает за деревьями. «Зарублю суку! – рычит Саша и видит перед собой Илью. Его трясёт, он бросает топор, садится и с остановками начинает приходить в себя…

«Как же так, ты чего?» – спрашивает Илья у кудряшек.

«Я не знаю,… я не хотела», – лепечет она из-за спины подруг.

Они идут домой. Саша никак не может угомониться, его душит злость на Виталика, и он грозит ему всеми карами, земными и небесными. А кудряшек ему жалко, он её успокаивает и понемножку успокаивается сам.

Два часа ночи, а Виталика нет. Илья начинает засыпать, последняя мысль: «Его же комары сожрут». В суматохе они собрали всё, включая и одежду Виталика, и тот гуляет сейчас по лесу в одних трусах.

Наутро все в сборе. Виталик с Сашей друг на друга не смотрят, и долго ещё потом будут отворачиваться при случайных встречах.

Время уезжать. Поджил синяк на Сашином животе, но челюсть проступила ещё явственней. «Что делать?! – сокрушается он. – Как я жене покажусь, это же конец, развод. У меня и в мыслях-то ничего не было с этими кудряшками. Поди, докажи теперь…».

«Терпеть будешь? – спрашивает Илья. – Давай, изменим рисунок, замаскируем, скажешь, что упал, ударился. Мы подтвердим, если надо».

Наточили нож, окунули в йод, промазали живот йодом, и Илья приступает к делу, нацарапывая полосы на животе. Проступают капли крови, Саша стонет, охает: «Дай, я сам». Но больно, если и сам, ещё и плохо видно. «Да не там ты режешь, что от этого толку», – снова берётся за нож Илья. Кровь уже льётся нешуточная, заливает живот. Протирает йодом, Саша взвивается от боли.

«Последний штрих», – говорит Репин, добавляя ещё порез, и отходит на шаг в сторону, оценивая взглядом общий вид.

«Надо же, – удивляется он. – Прямо как у Пикассо получилось». И не удерживается: «Лучшая моя картина!»

Саша вскидывается, но только мычит от боли, злости и стыда.

Проходит ещё пару дней, на сегодня назначили отъезд. Саша грустно разглядывает в зеркало импрессионизм на своём животе – в багровых, жёлтых, синих и чёрных тонах.

«Нет, – вздыхает он. – Вы езжайте, а я здесь ещё побуду», – и уходит.

Дней десять был он ещё в колхозе, меняя компрессы из бадяги, пока, наконец, не истаял последний, самый упрямый резец.

Часов 11 утра. Репин никого сейчас не ждёт, позавтракал и собирается к холсту. Неожиданный звонок в дверь. Перед ним бледный Г. В. Илья сразу понимает, что что-то произошло, оба молча проходят и садятся.

«Я зашёл попрощаться», – говорит Г.В., не поднимая глаз.

«Ты толком скажи, что случилось».

«Не могу больше, надоело всё. Вот, две недели назад жена ушла. Теперь один, как перст, в четырёх стенах, смотреть на холст не могу, кисти повыбрасывал… В общем, решил я со всем этим кончить. Не нужна мне такая жизнь. Да и кому я нужен? Кто знает художника Г.В.? Кому нужны его работы?»

В мастерской повисает долгое молчание. Илья лихорадочно соображает. Понятно, что положение серьёзное, кризис, жена ушла, может и вправду чего натворить. Что-то нужно делать. Но что?

«Слушай, – говорит. – Ты мужик взрослый, решил, значит, решил. Я тебя отговаривать не буду, не стану тебе рассказывать, как хороша жизнь, сколько ты ещё классных картин напишешь после того, как всё это пройдёт, не буду напоминать тебе о твоих почитателях и почитательницах. Ничего этого делать я не буду. Попрошу тебя только об одном, и ты должен обещать мне это, слишком давно и хорошо мы знаем друг друга. Жертва небольшая, единственное, о чём я прошу – повременить со всем до вечера. Если ничего не случится, и ты будешь так же твёрд в своих намерениях, как сейчас, – делай, что ты там собрался, в петлю залезть или ещё что. Поплачем потом, помянем, проводим, и если кто тебя и осудит, то во всяком случае не я, жизнь и вправду собачья. Обещаешь?»

«Обещаю, – кивнул Г.В. и пошёл к двери.

План у Репина уже почти готов, теперь только бы не подвели, а то придётся ещё кого-то разыскивать.

Но нет, всё в порядке, к часу дня как обещали, приходят девочки из художественного училища, 4-й курс. Их сразу четверо, четыре щебетушки, красивые, громкие и молодые. Илья впускает их, кивает в ответ на оживленные приветствия, проходит и молча и печально усаживается за стол. Те слегка обескуражены: «Наверное, мы не вовремя?»

«Нет, нет, девочки, вы тут не причём. Просто у меня с утра очень плохие новости, не знаю, что и делать».

«Что? Как? Может, мы чем-то сможем помочь?»

«Может быть, хотя не знаю…» – Илья выдерживает длинную паузу, в мастерской мёртвая тишина.

«Понимаете, – продолжает он, – тут есть одна маленькая интимная деталь, и я не уверен, вправе ли я её разглашать, об этом мало кто знает».

У девочек округляются глаза, они заёрзали на стульях: «Но мы же никому не скажем!»