Александр Заборских - Зершторен

– Так и что тогда?

– Как мне думается, здесь присутствует один мотив, чья природа схожа с природой стокгольмского синдрома, когда жертва изнасилования начинает испытывать симпатию и влечение к своему истязателю. И если в этом случае причина может быть в психическом расстройстве, чьи корни могут исходить из детства, когда девочка или мальчик, в общем, ребёнок, не получая должного внимания и любви со стороны родителей, был вынужден воспринимать грубое с собой отношение мамы и папы или кого-то из них как проявление как раз таки этой самой дефицитной заботы, то в случае с Сашей Грей особых ответвлений в сторону сексопатологий нет. Здесь всё дело в теории когнитивного диссонанса, когда для собственного удобства и душевного спокойствия человек, будучи мучим психологическим конфликтом двух установок, избирает одну-единственную – почти всегда необъективно – для себя наиболее выгодную. Короче, либо отрицает раздражитель, либо по основаниям этого раздражителя пересматривает свои взгляды, что бывает чрезвычайно редко.

– Прости, но я мало что понял из этого, – говорю я. – Книжки по психологии я практически не читал.

– Вот в чём суть, – отвечает писатель, – например, всё та же жертва изнасилования. – Он делает акцент на этой фразе. – В детстве она, жертва, всё никак не могла понять, почему же родители или кто-то из них по отдельности не уделял ей, этой жертве, должного внимания и заботы, которые в обилие получали другие дети. В сознании её возникал чрезвычайно сильный конфликт, или когнитивный диссонанс: с одной стороны эта любовь быть должна; с другой же – этой самой любви нет. Поэтому-то, дабы прийти в нормальное состояние, психика избирает путь наименьшего сопротивления, так сказать, защитный механизм, посредством которого, сочиняя для себя утешительную, оправдательную легенду, человек успокаивается и уже не чувствует в себе противоречий. В данном случае, ребёнок внушает себе, и довольно успешно, что равнодушие родителей или даже их жестокость – это лишь их своеобразная манера проявлять любовь к своим детям и опеку над ними. И тем самым ребёнок ещё больше к ним, своим родителям, привязывается, всячески их оправдывая в любых их недостатках. Когда же по истечении времени, уже став взрослым, человек подвергается сексуальному насилию, то, подобно собаке Павлова, он рефлекторно начинает испытывать привязанность к своему истязателю, как когда-то стал испытывать привязанность к жестоким и равнодушным родителям. Это-то и есть стокгольмский синдром.

Ещё жертва, также испытывая неудержимую тягу к душевному спокойствию, может внушить себе, что была того вполне достойна, достойна тех действий, что над ней произвели. Человек внушает себе, что заслуживал того к себе скотского отношения, и тем самым в нём развивается синдром вечной жертвы. Такой человек становится неисправимым неудачником, который перестаёт вообще за что-то бороться, априори считая себя проигравшим и смиряясь с этим априорным проигрышем. Таким образом, ему сподручней чахнуть, киснуть и прозябать, ничего уже не предпринимая и не делая.

Иной характер теория когнитивного диссонанса приобретает, когда она направлена в сторону истязателей. Так или иначе, человек хочет быть положительным персонажем в своём о себе представлении, то есть быть правым, поэтому, дабы придерживаться данной концепции, совершая над кем-то несправедливые, жестокие и подчас просто-таки мерзостные действия, человек всячески пытается унизить жертву в своих глазах, очернить, сделать её наиболее негативной и неприглядной, чтобы те, над ней совершённые деяния, уже не казались такими уж кощунственными и возмутительными.

– То есть внушить себе, что жертва сама виновата, что ты над ней издевался, так?

– Ну, да.

– Интересно. Получается выдающийся позор Саши Грей, претерпев в её сознании такие психологические метаморфозы, стал просто-таки выдающимся подвигом! – констатирую я неожиданно открывшийся факт.

– Ну… в каком-то смысле, да. На этом её пиарщики и хотят сыграть.

– На этой смелости, – подхватываю я мысли писателя.

– На смелости и плюс к тому: они хотят, чтобы бесчестье порнозвезды превратилось в объект её гордости не только в представлении самой Саши, но и стало неопровержимым фактом в умах публики.

– Да-а… – продолжаю я рассуждать, – и пропаганда толерантности им в этом здорово поможет: в смене полюсов.

– Всё к тому и движется, – соглашается со мной писатель. – Хотя мне от этого даже как-то радостно. Раньше занятие проституцией, а уж тем более съёмки в порно, – всё это ставило крест на будущем множества девушек и женщин.

– Ну да, – улыбаясь, говорю я, – мужчинам как-то респектабельней заниматься и проституцией и актёрствовать в порно-съёмках. В последнем они просто ловят кайф, зарабатывая при этом ещё и неплохие деньги; а в первом ещё и совершают богоугодное дело: ублажают несчастных дам.

– Ну так вот, продолжу: теперь же то и хорошо, что человек обрёл право начать всё сначала, получил право на выбор. И если уж говорить сейчас о христианстве, то вот он – замечательный пример всепрощения, тогда как чаще всего религия способствует укоренению в сознаниях людей жестокости, бессердечия и нетерпимости.

– Н-да, не святые, а святоши.

– Вот точно, – кивает писатель.

– Хочешь сказать, что Саша Грей – это святая блудница современности?

Мы лишь рассмеялись, правда, уверен, запомнив этот остроумный пассаж, дабы в будущем его хорошенько обдумать.

– О! – вдруг восклицает писатель, оборвав свой смех. – Я ж совсем забыл об актёре. А он как сюда попал?

– Хм, как, собственно, и большинство порно-актёров, – отвечаю я, посмеиваясь. – Он просто хотел потрахаться. Знатно, вдоволь и во всех мыслимых и немыслимых видах.

Ужиравшись обезболивающими, я, распластанный, расплывшись телесной лужей, лежу на кровати и смотрю в потолок. Под ласкающие звуки угрюмого электро-блюза. Во тьме. В её тёмно-синих сумерках, которые сочатся ко мне в комнату через окно, словно вездесущий сигаретный дым.

Домой меня любезно притащил мой друг. Тот, что снимает фильмы для взрослых. Здесь же он и привёл меня, обблевавшегося и пускающего вонючие слюни, в сознание.

Сейчас, залипая взглядом в потолок, я вспоминаю, как присутствовал на какой-то из его съёмок, которая проводилась в просторной спальне люксового номера до безобразия дорого отеля. Я помню, как на белоснежных простынях две молоденькие девушки и один парень, освещённые обильными солнечными лучами и вдобавок софитами, придавались обоюдным ласкам.

Мне же приходилось всё это время быть в компании очередного охотника до клубничных зрелищ. Вот только теперь он не являлся исключением из правил: с буквально выпученными маньячными глазами он жадно пялился на обнаженные женские тела, сладострастно выгибающиеся от телесных удовольствий.