Елена Алексеева - Матильда танцует для N…

– «Тебе так понравилась эта итальянка?»

– «Понравилась? Я даже не знала, что такое возможно!»

Старшая сестра иронически приподняла бровь.

– «Мне кажется, ты слишком восторженна. Может быть, Цукки и впрямь отлично танцует – спорить не стану. Но я заметила, например, что иногда она позволяет себе выйти на сцену не слишком-то хорошо причесанной. Да и не молоденькая уже. А для Лизы так и вообще старовата…

Младшая смотрела на нее исподлобья. Юля вздохнула.

– А впрочем, что ж! Ну и старайся, и дерзай, ангел мой. И, в общем, это похвально, что наконец-то у тебя появился идеал – сестра покачала ногой в полуснятой домашней туфельке. – Вот уж никогда я не задумывалась, и только сейчас пришло в голову. Отчего так похоже звучит: «идеал», «идол»? Неужели совпадение?»

Младшая вдруг взвилась.

– «Вот именно, Юля, не мешало бы тебе чаще задумываться! И пожалуйста, не надо принижать моего кумира своими глупыми дамскими замечаниями! И обывательскими вдобавок! И мерзко будничными! Гений вправе быть слегка растрепанным – возьми вон хоть… Бетховена! И ничего предосудительного я в том не вижу – наоборот, так даже интереснее! И не нужно этих твоих противных намеков: „идол!..“ – Ф-ф-ф! Вообще не понимаю, зачем ты мне все это говоришь! Я приехала воодушевленная, счастливая – так нет же, непременно испортишь настроение! И у тебя это получилось, поздравляю!» – выговорив свою отповедь, младшая развела руками, картинно поклонилась и так стремительно вылетела из комнаты, что хлопнувшая дверь прищемила подол ее чесучовой юбки. (Вильнув, та замешкалась – и как всегда несколько отстала от своей порывистой хозяйки).

Старшая сестра взяла из вазочки печенье и близко поднеся к глазам, придирчиво изучила облитую шоколадом клетчатую поверхность.

– «Нет, я что – разве против? Я и говорю, что твоя Цукки душка прелесть и знаменитость… и все такое… и чего тут обижаться не понимаю», – спокойно проговорила сестра, оглянувшись на дверь. Она уже привыкла к шумным демаршам младшей и теперь ограничилась легким пожатием плеча.

С тех пор наша барышня не пропускала ни одного выступления великой Вирджинии. Она запоминала все бессчетные, на одном дыхании выполненные фуэте и чеканный поворот изящной маленькой головки и проворную легкость ножек – и даже широкий пояс со сверкающей алмазной пряжкой, так красиво обозначивший тонкую талию. И невесомые руки, певшие свою отдельную мелодию в унисон с оркестровыми скрипками… Цукки стала предметом обожания, вожделенным томительным идеалом (что уж греха таить, недосягаемым). Как должные, как вполне заслуженные принимала теперь девочка и газетные дифирамбы, и неумеренные восторги публики. Раз и навсегда влюбившись в итальянскую танцовщицу, она заодно влюбилась и в простодушно-веселый балет – тот, где увидела она впервые своего кумира.

И если невыносимо нудным казался обязательный ежедневный экзерсис, если надоедали бесконечные монотонные повторения, девочка мысленно переносилась в тот незабываемый вечер, говоря себе, что триумф невозможен без рутины. Образ Цукки действовал на нее как вдохновляющий эликсир…

Потому и выбрано было для выпускного экзамена именно это па-де-де.

Чтобы взбодрить некоторую архаичность хореографии, она добавила в партию Лизы собственной беспечности и определенного веселого пренебрежения к устоявшимся классическим канонам. У барышни было все, чтобы завоевать балетный Олимп: послушные мягкие ножки, крутой подъем («почти как у Цукки» – думала она, глядя в классное зеркало) и выразительные тонкие руки, и высокий затяжной прыжок… Она знала себе цену и в глубине души надеялась очаровать зрителей, главными из которых были Государь и Государыня.

Нет, – главным все-таки был Государь…

…Государь Александр Александрович шел по училищному коридору, щурясь, поглядывая себе под ноги, словно бы гася о пеструю ковровую дорожку взгляд насмешливых светлых глаз. Большой, с могучими плечами и широкой грудью (при каждом шаге вздрагивали на ней золотые шнуры), царь подкручивал кончики своих соломенных усов, и встречные с поклонами расступались по сторонам дорожки. Широкий училищный коридор казался неожиданно узким в сравнении с массивной, почти квадратной фигурой самодержца. О недюжинной силе царя ходили легенды. Говорили, что забавы ради он легко сгибал пополам серебряный рубль и железными пальцами сворачивал потом в трубку. И в забавном противоречии с мощным обликом императора летел теперь вслед за ним странно нежный, с едва уловимым лимонным оттенком аромат кельнской воды, мешавшийся с запахом кожи от только что снятых перчаток. Прямоугольная светло-русая борода несколько простила лицо Государя, придавая ему мужицкое, хитроватое выражение. Александр Александрович и впрямь напоминал кряжистого русского мужика, бурлака – под его тяжелой поступью прогибался и скрипел красноватый паркет училищного коридора. (Поговаривали в столице, будто именно с Государя и писал художник Васнецов центральную фигуру своей славной былинной троицы).

Члены царской фамилии уже рассаживалась на приготовленные для них места. Все смотрели на императорскую чету. Государыня Мария Федоровна, остановившись у дверей, заговорила с великим князем Владимиром Александровичем, слывшим большим любителем и знатоком балета. Великий князь Владимир склонился над рукой императрицы и, расправляя усы, улыбаясь, почтительно слушал.

Итак, наша Лиза собралась произвести на высокопоставленных ценителей и судей примерно такое же впечатление, какое получила некогда сама, наблюдая за выступлением итальянской примы. Нынешним вечером судьба дарила ей этот шанс – подносила на золотом блюдечке. Танцевать так же вдохновенно как Вирджиния Цукки!..

– «Наконец-то настал мой звездный час! Я покажусь им во всем блеске. Государь непременно должен меня заметить. Нельзя упустить момент – это было бы глупо, глупо… И когда еще выпадет мне счастливый случай станцевать сольную партию перед их величествами… перед всею царской фамилией».

Стоя за тяжелым занавесом, девушка вынужденно близко рассматривала его неказистую изнанку. – «В этом и есть скрытая суть театра… К зрителям он повернут бархатом и позолотой, зато к артисту невзрачной и грубой дерюжкою», – философски заключила барышня, прислушиваясь к шуму по ту сторону занавеса. С рассеянной улыбкой она поцарапала ноготком тканый испод, нервно потопала атласной туфлей, оставлявшей на свежевымытых досках мучнисто-белый канифольный след. (Канифолили подошвы, чтобы не скользили, и всегда в углу стоял деревянный, с низкими бортами короб, полный янтарно-золотистых камешков, позже раздавленных в пыль ногами танцовщиков; от короба в разные стороны разбегались белые следы тех, кто уже успел потоптаться: большие мужские и маленькие девичьи).