Алексей Ивин - Полина, моя любовь. сентиментальная студенческая повесть

Длинный, до пояса выкрашенный зеленой краской коридор был усеян разноцветными конфетти, на кухне, погасив свет, сидел длинновязый рыжебородый Славик Нестеренко и, посадив на колени взлохмаченную безобразную, как смертный грех, Веронику Езерскую, целовался с ней взасос, Грачева в комнате не было, на кровати поверх зеленого в белую полоску одеяла валялся и, кажется, спал Берестов, и я ощущал радостный подъем молодых сил, которым нет никакого удержу.

Наступила полночь, пробка полетела в потолок под оживленные возгласы милых, разрумянившихся студенток, ажурная пена, шипя, полезла из толстого горла бутылки, я наслаждался, и пил, и предвкушал, и твердо верил, что новый год будет счастливым.

Гладильная комната была холодная, голая, с несколькими столами, обитыми байкой. В ней я и затворился с Полиной, забаррикадировав дверь. Это было уже лишнее: я тем самым обнаружил свои намерения. Мы не упали друг другу в объятия, напротив – тихими стопами прокралось отчуждение; мы были знакомы лишь несколько часов. Но так как оба мы к тому стремились, разгоряченные вином, то, подходя к выключателю, чтобы щелкнуть кнопкой, я предполагал, что это не вызовет возражений. Темнота устраняла стыдливость. Полина молчала, я стоял рядом и говорил, но, выболтавшись и достаточно предварив последующий акт, обнял ее за плечи. Это тело было создано для меня: когда я начал расти и вырос худой и высокий, как каланча, я мечтал о девушке-змее с длинным пропорциональным телом, осиной талией и маленькой грудью; она будет доставать до плеча, и мне не придется горбиться, чтобы поцеловать ее; и если я понесу ее в объятиях, она забьется, как большая щука, только что вытащенная за жабры из бредня.

– Начинаются физиологические опыты… – сказала Полина так, словно все последующие события до десятого колена были ей известны наперед. Ей, как и мне, хотелось сгладить, притушить, сдержать неожиданную скорость, с которой развивался наш роман; ее отпугивала моя поспешность, но она понимала в то же время, что нельзя резко отвергать мои ухаживания, охлаждать мою горячность, потому что я и без того полчаса подготавливал это объятие, точно строитель карточного домика, надеясь только на штиль. Ее губы были близко, были близко ее глаза, пристально выслеживающие меня, но я не впервые шел по этой дороге. Мы грустно подтрунивали над тем, что наша встреча была предопределена создателем от начала мира.

– Все идет по плану, – с насмешливой обреченностью заметила Полина; так сказал бы Вечный Жид, разменяв очередное тысячелетие. Полина еще не хотела верить, что встретилась со своей судьбой; она даже убрала мою покоившуюся руку, но тут же произнесла унылую фразу, промокшую внутренними слезами, и рука-утешительница водворилась обратно. – Хоть бы умереть, Боже мой! Ничего у нас не получится, Андрюша…

Я заверил, что получится; я во всяком случае хотел надеяться на это, хотя и меня не покидало чувство, что лучше бы вовсе не встречаться с ней. Наш поцелуй сладко и непривычно долго длился, а я не был ни ловцом жемчугов, ни аквалангистом, чтобы обойтись без воздуха. И вот я стал задыхаться, потому что слизистая оболочка моего носа была воспалена. Длинные и сочные, как апельсинные дольки, девичьи губы, их запах, их вкус вызывали в ощущениях прогретый на летнем солнце сухой пригорок, усыпанный зрелой земляникой, и я на животе переползал от ягоды к ягоде, но, ленясь поднять руки, срывал их губами, раздавливал языком, вкусовые сосочки которого впитывали розовое влажное земляничное благоухание, и обильно набегавшая слюна смывала пенную накипь, устремляясь во чрево. Мои и ее глаза закрылись, и я понял, что мы еще не разочарованы в этой простой ласке, что она нас пьянит и что мы малоопытны и любим друг друга. Наконец уста расстались, и в счастье мы прижались висками, переплетая волосы.

Я возбуждался быстрее, чем Полина, но лучше владел собой. Полина прерывисто дышала, ее знобило, и чувственная муть заволакивала глаза. Она пожаловалась на холод; я набросил ей на плечи пиджак. Мы целовались почти беспрерывно, потому что ощущали какую-то пустоту, едва размыкались губы; не хотелось верить, что наша любовь обречена на неудачу. Я целовал ее лоб, щеки, губы, шею, я долго баловал кончик ее носа, потому что он был совсем холодный, я целовал куда попало, но больше нежно, чем настойчиво. Такой уж я человек, во мне нет властности, я только привыкаю к новым положениям, но не создаю их. Я боялся скорой развязки, хотя и прикидывался, что добиваюсь ее.

Я ослабил чувственный натиск; мне было достаточно того, что уже произошло; я не терял головы, оставляя пути к отступлению. К сожалению, я был не холоден и не горяч, а только чуть теплый. Тридцать шесть с половиной градусов. Полина чувствовала это и освободилась из объятий; я позволил ей это с радостью, с облегчением при мысли, что не придется глупить, что, правда, мудрому достаточно, что, слава Богу, я не совершу ничего предосудительного. Главное – вовремя одуматься. А то ведь за краткие минуты сомнительного блаженства придется платить болью, самоосуждением, раскаянием.

Вот так мы и встретились: она действовала, а я выжидал.

– Открой! – сказала она.

Я повиновался, но уже с сожалением: вовсе не хотелось, чтобы она уходила, не приняв моих извинений, – двух-трех прочувствованных, подкупающе нежных поцелуев, умасляющих горечь.

Дверь была отворена, и Полина вышла, почти выбежала, будто ее вытолкнули; я обратился в нитку, послушно следующую за иголкой.

Наш соучастник, длинный путь по спящему коридору, вновь восстановил близость; мы простились, я обещал прийти вечером.

В шестом часу утра, едва коснувшись постели, я заснул, как убитый.

Может быть, и не напрасно так ругают сейчас общественный застой и тоталитарную систему, но мне те времена и до сих пор кажутся прекрасными: что пройдет, то будет мило. Я человек хоть и трусоватый, как бы пришибленный с детства, но не исключено, что – начнись демократизация тогда, в семьдесят пятом году, – я выдвинул бы свою кандидатуру в логатовский горсовет: претензий и в те годы мне было не занимать (то есть в те-то годы как раз и были претензии). Но поскольку все пошло как пошло, я тихо-мирно, как и весь советский народ, ушел в личную жизнь. И открыл в ней столько утех и прелестей, что – вопреки раздражению людей практичных и умудренных – хочется повествовать о них откровенно и цветисто, как маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад. (Любопытно, за что этого мерзавца и душегуба, проведшего тридцать лет в тюрьмах и заклейменного нашим литературоведением, издают и переиздают французы? Но это, как говорится, a propos…)

Итак, в восемь часов утра, свежий и бодрый, как купидон, я уже был на ногах. И испытывал сильный душевный подъем.