Алексей Ивин - Рассказы по алфавиту

– Ты какой-то странный, я это сразу заметила. Ты случайно не того… нет?

– Я нормальный мужик. Мне тридцать лет. И только сегодня я кое-что дотумкал. Это я насчет того, как жить дальше. Я еще, может, птицу Рух не видел, тебе понятно? А вообще-то ты права: людей, которые «не того», на этом свете нет.

Таня следила за его высокомерным апломбом удивленно, не без любопытства: тоже побитый, драпируется.

– Ты, наверно, здорово начитан? – спросила она наконец с легкой завистью и покорностью в голосе. – Слушай, у нас клюквы нет, зато есть брусника. Это еще лучше, с песочком, хочешь?

– Хочу.

Ему вдруг захотелось вернуться домой. Он развлекся, хлебнул свежих впечатлений, чего же еще? Все женщины одинаковы. Его Пенелопа, если сейчас, через семь лет супружеской жизни развестись с ней, так же, как Таня, будет рада любому случайному охламону, встреченному на вечеринке, – лишь бы посидеть с ним на кухне обнявшись. Какая уж там любовь, если не только в семье, но и во всем этом странном мире все между собой передрались и перессорились. Наверно, любовь – это чаемое, желанное, потому о ней так много и говорят; так вот: в том самом раю, где некуда стремиться и нечего достигать, мы и полюбим, а пока что слишком много неотложных дел…

Подумал и усмехнулся: деловой! Все угрожающие позы принимаешь? Ах, как страшны совиные глаза на крыльях бабочки…

– У тебя чувства вины перед ним нет? – спросил он.

– Перед кем?

– Перед Костей.

– Он мне всю жизнь отравил. Какая может быть вина? Я ведь его чуть ли не с ложечки кормила.

– Из корытца, ты хочешь сказать?

– Да ну тебя, только бы хохмить.

– А замуж снова не хочется?

– Мне и так хорошо.

– А ребеночек? – Вьюнов задирался, комплексовал перед мудрой доброжелательностью и спокойствием Тани. – Лелеять его, оберегать, сопельки вытирать, чтобы он потом до тридцати лет с тебя деньги взимал, а? По-моему, это блаженство, как ты считаешь? Следить, чтобы он штанишки в печке не испачкал, а? А вот идеальный вариант: он в садик пошел, а ты в тот же садик воспитателем, – ну, чтобы он, например, палец дверью не прищемил. Дети, они ведь такие, за ними нужен глаз да глаз. Дальше: он, значит, в школу пошел, а ты к нему классным руководителем, а? Он в институт, а ты в тот же институт проректором по учебной части. Он, допустим, лаборантом в НИИ, а ты туда же директором. Понимаешь, воспитание – процесс непрерывный. Он может запросто оступиться, ошибиться, а ты ему поможешь, у тебя жизненный опыт, знания… А что в коленках дрожь, так это пустяки. Я считаю, в природе очень многое неразумно устроено. Медведица, например, медвежат как купает? Она их за шиворот – и в воду. А ведь так нельзя, они могут простудиться…

– Не понимаю твоей иронии. Что же плохого в том, что мать заботится о ребенке? У тебя у самого-то дети есть?

– У меня все есть.

– Ничего, если я не стану процеживать?

– Ничего. Как ты думаешь, она спит?

– Она теперь шиш заснет, знаю я ее. Она ведь думала, что раз ты с ней танцевал… ну, ты меня понимаешь? Да ты не беспокойся, переживет. Ты знаешь, такое чувство… Какое-то уютное чувство, что ты здесь… Между прочим, квартира моя. Она только ее разукрасила, расписала, а так все остальное мое. Она с матерью и отчимом жила до последнего времени, там и прописана. – Таня разлила напиток по чашкам, села и грустно уставилась на Вьюнова. – Два часа, а спать нисколечко не хочется. Ты думаешь, женщине нужно загнать мужчину под каблук? А, по-моему, ей ласка нужна, внимание, только и всего. Почему-то мужчины думают, что мы прибираем их к рукам. А мне, например, это не нужно, мне приятно слушаться, готовить для него. Он бы, например, ушел на работу, а я его жду… А так… сижу иногда и думаю: зачем? Зачем мне все это, стены эти аляповатые? Во Владимирской области в деревне у меня родственники живут, дом, большой, с наличниками… И там есть старый овин с воробьями… С кем-нибудь бы туда поехать и жить там…

Таня сидела лицом к окну и не видела того, что увидел он. А он, слушая ее грустный лепет, увидел, как в коридор вышла Вера, бесшумно, в одной ночной сорочке; он опустил глаза, будто не заметил, куда она крадется, но она прошла мимо туалетной двери, и тут Таня тоже обернулась.

– Ты чего? – изумилась она.

– Уходи. – Он понял, что это относится к нему. Вера стояла прямо, серая, цвета промокашки, со сжатыми губами. Он медленно встал из-за стола. – Скажи ему, чтобы он уходил. Уходи сейчас же!

– Да ты что, Верка? – Таня растерянно приподнялась.

– Ты думаешь, он на тебе женится? – Вера кричала. – Ты что, не видишь, что он жулик. Жулик! Проходимец! Ездит жизнь изучает, любит пикантные ситуации. Убирайся от нас сейчас же, слышишь, ты!

– Да успокойся ты…

– Втюрилась, да? Втюрилась? В этого?.. У него же на роже написано, кто он такой. Уходи от нас! Зачем ты приехал, зачем? Кто тебя звал? Урод! От-пус-ти меня! Не прикасайся ко мне!

– Я, пожалуй, пойду…

– Нет! – на этот раз заорала Таня. – Ты останешься, понял? А ты прекрати истерику! Ты слышишь меня? Куда он поедет в три часа ночи?

– Скажи, что ты не выйдешь за него… – Вера вдруг опустилась на стул и заплакала. – Скажи, ну скажи!.. Скажи, что не выйдешь замуж, ни за кого. Ну, пожалуйста…

– Ну, так я пошел? – Вьюнов почувствовал себя не совсем хорошо, даже совсем нехорошо: открылась, прояснилась некая бездна собственного недостойного фанфаронства.

– Глупая… Господи, ну что ты с собой делаешь, зачем? Успокойся. Не выйду я замуж, обещаю тебе. Точно тебе говорю. Куда я без тебя… Старая я уже, старенькая… ну, перестань реветь, слышишь? Ты слышишь меня?

Вьюнов прокрался в прихожую, торопясь и заторможенно обулся, стараясь не шуметь и не слушать, о чем плачут сестры, оделся и осторожно, как вор. Снял дверную цепочку. Не помнил, прикрыл ли за собой дверь. Сбежал по лестнице. В подъезде остановился, прислушался. Усмехнулся не без грусти и стыда: провокатор! Такие чудесные женщины – что, ласковых слов не нашлось, скупердяй?

Падал снег. Чернели безмолвные окна.

Он долго стоял, цепенея среди ночной тишины. Потом вдруг почувствовал, что продрог. Пересекая двор, знал, что на шестом этаже светится их окно, и надеялся, что, может быть, прильнув к морозному стеклу, они смотрят ему вслед.

«Куда теперь? – подумал он, нахохленный, один среди прямоугольных стен. – Куда теперь, отважный победитель, охотник за двумя зайцами, сердцеед? Под крыло к своей Пенелопе? Ведь она ждет, не смыкая глаз, – все ткет и распускает, ткет и распускает! А птицу Рух ты так и не увидел. Неужели и вправду она так велика, что застилает солнце, а когда летит, то поднимается буря?»