Владимир Рунов - Страна отношений. Записки неугомонного

Судебный процесс был показательно открытый, демонстративно громкий и трибунально короткий. В отличие от «сладкой жизни» нынешних фальшивомонетчиков, Дранкину под гул общенародного одобрения впаяли на полную катушку, то есть высшую меру наказания – расстрел. От неминуемой смерти его спас День Победы. В честь этого события казнь заменили на двадцать пять лет лагерей, из которых большую часть Гаврила отсидел на подъемном кране лагерной зоны Ванинского порта. И «проветривался» бы на той высоте и дальше, но его как успешного рационализатора советской пеницитарной системы освободили досрочно по распоряжению гулаговского начальства, правда, с условием, что если ещё раз затеет нечто подобное, то его без всякого суда прикончат неминуемо. А освободили за то, что якобы он придумал и изготовил какие-то хитрые самозатягивающиеся кандалы, при одном виде которых зеки признавались в том, чего и не было.

Но когда Дранкин вернулся снова в родную типографию, куда охотно взяли, поскольку лучшего наладчика и сыскать было невозможно, его, как рассказывал главный инженер, хромой и болтливый Василий Малов, со стороны органов постоянно профилактировали. То есть время от времени Гаврила исчезал и возвращался через пару суток с мятой подавленностью и взглядом ещё большей свирепости. Тот же Малов утверждал, что Гаврилу часами держали в глухом подвале под ослепительной лампой и по очереди орали:

– А ну, посмотри мне в глаза, ублюдок!

Можете себе представить, что это были за «очи», если их взгляда не выдерживал даже такой отпетый негодяй как Дранкин. Зато в Хабаровском крае долгое время ни у кого не возникало и тени желания печатать что-либо непозволительное, а уж тем более денежные знаки, которыми нынче лихие и плохо битые ребята наводнили всю страну.

Но если рассуждать откровенно, пятерым молодым хлопцам, сколоченным крепкими дворовыми традициями не лучшего свойства и впервые вырвавшимся из-под какой-никакой, но опеки родителей, жить без неприятелей и неприятностей было скучновато. Поэтому сразу после погрузки в общий вагон скорого поезда «Владивосток – Москва» мы определили главным своим врагом Сёмку Бронникова, нашего начальника, на первый взгляд, чрезвычайно противного, высокомерного человека.

Он встретил нас на вокзале и, отодвинув рукав уже нового мундира, показал на циферблат здоровенных часов марки «ЗиМ», которые выдавали всем железнодорожникам. У моего отца тоже были такие.

– Вам во сколько приказано было явиться? – проскрипел он сквозь желтые прокуренные зубы, глядя поверх наших голов.

– Так… как бы вроде… в десять! – забормотал Генка, добровольно взявший функции вожака.

– Что значит «вроде»? А точнее?

– Ну, в девять сорок! – нагловато ответил я, уже в ту пору заводившийся с пол-оборота от любого, даже кажущегося хамства, от кого бы оно ни исходило. По этому поводу я имел много неприятностей, но должных выводов, к сожалению, не делал. Мама утверждала, что во мне бродят избыточные гены диковатых армавирских черкесов. По свидетельству Федора Щербины, написавшего в начале двадцатого века «Историю города Армавира и черкесогаев», род Айдиновых (наших пращуров) отличался неуемной непредсказуемостью в поведении, драчливостью в поступках и даже склонностью к угону скота у зазевавшихся соседей. Мама же, как и большинство кавказских женщин, была сдержанна, рассудочна и поразительно терпелива. Поэтому всегда меня учила (правда, без особого успеха), что язык надо держать за зубами. Так и на этот раз. «Чего влез?» – запоздало пенял я себя.

– Что значит «ну»? – Бронников со всей насупленностью переключился уже конкретно на меня. – Запомни и заруби себе на носу: девять сорок – это девять сорок, а не десять и не пятнадцать минут одиннадцатого, как приперлась ваша компания! Что касается «ну», то в разговоре со старшими для собственного благополучия засунь это слово, сам догадайся, куда… А если не догадаешься, я подскажу!

– Так ведь, Семён Брониславович, поезд только через час… Че спешить-то? – миролюбиво затянул Генка.

– Это не имеет значения! – отрезал Бронников. – Значение имеет только распоряжение руководства. Запомните это и зарубите на носу! С приходом состава я жду возле шестого вагона вместе с моими вещами. – Он повернулся и, заложив руки за спину, демонстративно равнодушно пошёл в сторону вокзального ресторана.

– Вот те на! – засмеялся самый щуплый, но и самый ехидный Борька Рыжкин. – Это мы, значит… сопровождающие… их чемодан… лица. Так, кажется, говорят в сообщениях ТАСС? Хороша у нас миссия…

– Главное, многообещающая! – добавил трусоватый, но самый эрудированный внук бывшего харбинского нотариуса Валерка Дербас.

– Да ладно вам! – зарычал Генка. – Тоже мне, представитель японского микадо! (Валерка был несколько монголоиден, и ему за это нередко доставалось). Все равно что-то таскать придется… Разбирайте Сёмкино барахло…

Так заглазно Сёмкой Бронников и прижился в нашей ершистой компании.

Только проехав по легендарному Транссибу, можно представить себе, какая это гигантская страна, где вам выпало счастье родиться! Мне повезло, я преодолел Транссибирскую магистраль четыре раза – туда и обратно. Это было в тот период юности, когда впечатления прилипают навсегда. Когда стоишь у окна грохочущего тамбура, и ещё ничем не омраченные жизненные впечатления наматываются на сознание, незамутненное заботами, неурядицами, утратами, накручиваются музыкой радужных ощущений, кажется, что так привольно и восторженно будет всегда. Именно так, и никак иначе, стремительно поглощая пространство, ваша судьба с легким запахом угольной гари могучих паровозных котлов полетит навстречу неизвестному, а от этого ещё более волнующему и прекрасному.

Как я понимаю, нашему поколению повезло. Его почти не коснулись потрясения злого и жестокого века, выпавшие на долю отцов и дедов. Мы не воевали (просто не успели), нас не сажали (мы были продуктом новой формации), о нас заботились (мы не ведали, что такое холод и голод), нас учили (поверьте, ничего не было совершеннее советской средней школы). Нас ограждали от праздности и пороков прочным государственным заслоном из лучших достижений разума и чувств: литературы, искусства, музыки, кинематографа, радио (того удивительного советского радио, которое доносило в каждый дом самые проникновенные голоса страны) и, конечно же, спорта.

Слов нет, мы были балбесистыми, бывало, и хулиганистыми, но тем не менее, росли любознательными и любопытными, особенно, как бы сейчас сказали, в гуманитарных сферах – литературе, истории и особенно – прочно забытой ныне географии. Нас окружали прекрасные фильмы о великих открытиях и великих людях. Мы хорошо знали имена подвижников, положивших на алтарь Отечества свой ум и жизнь. С помощью потертой на изломах школьной карты мы распахивали окно в огромный зовущий мир: вместе с командой парохода «Челюскин» ломали льды Чукотского моря, продирались тропами Ерофея Хабарова и Дерсу Узала, дышали студеными ветрами Берингова пролива, летели через полюс вместе с Чкаловым и Громовым, искали пропавшую экспедицию Сигизмунда Леваневского. Мы преклонялись перед сильными людьми, исполненными патриотических убеждений. Нам хотелось быть такими, как Олег Кошевой, Александр Покрышкин, Зоя Космодемьянская, Александр Матросов, Николай Гастелло, Иван Панфилов, Лев Доватор, Иван Папанин. Я уверен, что страна без настоящих героев всегда будет уязвлена массовыми пороками, где пьянство и безделье – ещё не самые худшие…