Владимир Рунов - Особняк на Соборной

О том, что Цветаевой уже давно нет, Деникины узнали в конце войны. Ксения прорыдала всю ночь, а утром вопреки церковным канонам, осуждающим самоубийц, заказала молебен во упокой рабы Божьей Марины.… Оба стояли долго-долго под образами, не чувствуя горячего воска, стекающего на руки. К этому времени было уже столько жертв, что и сердце должно было потерять ощущение боли. А оно болело и болело, все сильнее и сильнее, особенно у молчуна Антона Ивановича.

В ноябре 1945 года Деникины навсегда покинули Францию. Пароходом пересекли Атлантику и уехали на север США, в небольшой городок Анн-Арбор. Жизнь сразу приобрела стариковские очертания, стала тихой, полисадниковой, хризантемной, иногда рыболовной, благо недалеко одно из великих озер. Антон Иванович часто проводил время в раздумьях, бродил по стриженым газонам, щелкая садовыми ножницами, шуршал на веранде газетами, перебирал рукописи, протяжными, с фиолетовыми оттенками, мичиганскими вечерами сидел у распахнутого окна, вдыхая влажную озерную прохладу. Что-то напоминала ему эта свежесть. Но что? Наверное, Киев… Да-да, конечно, Киев!

Он попал туда младым отроком, надел необмятую форму юнкерского училища и сразу приобщился к желанной ему армии, привычной по офицерскому быту отца. В дни увольнений курсантской ватагой уходили на днепровские откосы и вольно расстегнув тугие воротнички гимнастерок, дурачились от избытка молодости, пили из горлышка сельтерскую, изображая гусарских повес, хотя учились-то в пехотном, самом что ни на есть линейно-строевом, готовящем взводных для сермяжно-лапотной России, откуда и выйдут потом почти все советские маршалы.

Проживая в тихом университетском городке, находящемся в «тени» день и ночь грохочущего машинами Детройта, Деникины в полной мере почувствовали, что такое американская глушь, усиленная деловитым равнодушием среднестатистического янки с вечно приклеенной улыбкой. Кого там будет интересовать семидесятилетний эмигрант с не очень хорошим английским. Но Антон Иванович не испытывал душевного дискомфорта, ему вполне хватало в качестве собеседника Ксении Васильевны. Ей и только ей доверял самое сокровенное, прежде всего размышления о прошлом и настоящем, о своем отношении к России, ушедшей и нынешней. Еще во Франции Деникин решительно отверг притязание немцев на сотрудничество и вынужден был сменить Париж на провинцию, поставив себя, а главное семью в достаточно рискованное положение. Всякий вечер, расстилая на полу старую походную карту, он передвигал фишки и стрелы, морщил под толстыми очками лоб, стараясь предугадать и оценить стратегию противников.

– Ася! – кричал он через комнату. – Ты взгляни, как умело они гонят Клейста, как дают ему под хвоста… Нет, нет, ты только посмотри!

На карте вновь, как в ванночке с фотопроявителем, проступало до боли знакомое – Батайск, Кущевская, Тихорецкая, Новороссийск…

– Ты подумай, они атакуют «швабов» с тех же рубежей, что и я… И как атакуют… Асенька, ты вникни… Если Клейст не сообразит, что у него сейчас только одна дорога – в Крым, он через две-три недели весь поляжет на Тамани. Я ведь в двадцатом году, заметь, понял это и армию спас…

«Они» – это советские войска, в январе 1943 года развернувшие широкое наступление на Кубани. Деникин пытался представить себе степной плацдарм, окаймленный синевой предгорий, ледяную клейкую распутицу, в которой тонули когда-то и его дивизии. Но так хотелось на фоне советских побед вспоминать свое и успешное.

– Вот отсюда, Ася, – он очерчивал карандашом часть степного Предкубанья, – я тремя колоннами входил в Екатеринодар… Помню, Эрдели конной атакой взял Пластуновскую… Свои воспоминания он накладывал на текущие батальные события и как полководец не мог не отметить, что Красная Армия стала всесокрушающей силой, которая в состоянии сломать хребет любому противнику. Какая-то необъяснимая, но и неотвергаемая гордость заполняла его душу, гордость за Россию, способную постоять за себя…

В середине апреля 1938 года Париж потрясло известие о смерти Федора Ивановича Шаляпина. За два месяца перед этим отмечали 50-летие певца и надеялись, что так величественно будет еще долго-долго. Но сам артист, видимо, что-то почувствовал – на кладбище «Батиньольо» купил участок под семейное погребение, похоронил там мать, сестру… Говорил: «Пока не пустят в родную землю, будем лежать здесь». И показал место… Как-то в одном из храмов увидел старинное покрывало двойного красного бархата с накладным золотым шитье, задумчиво погладил его и словно про себя произнес: – Хорошо бы им накрыть мой гроб…

Так и произошло. Рано утром к роскошному жилищу гения на авеню д’Эйло молча стекались сотни людей. Парадное и крыльцо завалили охапками сирени и гиацинтов, любимых цветов покойного. От запаха голова кругом шла. Прощание столицы Франции с великим русским заняло трое суток, наполненных парчовой скорбью с отпеванием в православном храме на рю Дарю, долгой остановкой возле «Большой оперы», где сводный хор в черном исполнял «Вечную память». Казалось, в книге соболезнований отметился весь эмигрантский Париж. Деникины в траурной толпе прошли незамеченными – так пожелал Антон Иванович. Он не любил показной нарядной печали, присущей деятелям искусства, тем паче когда из толпы несется суетливый изумленный шепот:

– Глянь-ка, Мозжухин! Боже, как постарел… А Гиппус, Гиппус… Узнать невозможно!

Военных в форме было немного. Только адмирал Кедров, тот самый, что последним командовал Черноморским флотом, прибыл в золоченом мундире, при орденах и наградном кортике. Деникин, облаченный в скромный плащ, усмехнулся. Вдруг кто-то окликнул. Он повернулся. Руку протягивал худой лысый старик в смокинге с траурной полоской и черных очках. Присмотревшись, Антон Иванович узнал и невольно выразил изумление:

– Петр Николаевич?..

– Так точно, Ваше превосходительство! Не сразу и признали… – усмехнулся генерал Краснов. – Чего, собственно и хотелось достичь. Уж слишком изрядна в подобных случаях цветистая суета…

– А что удивительного? Федор Иванович – великий артист. Он и здесь должен быть на авансцене, – возразил Деникин. – Как поживаете, Ваше превосходительство?..

Краснова Деникин раньше недолюбливал за самоуверенность, строптивость и излишнюю амбициозность. Тот начинал армейский путь довольно необычно для крупного военачальника, в молодости отметив службу в лейб-гвардии Атаманском полку увлечением, смешно сказать для «атаманца» – журналистикой. Печатался в крупных изданиях, популярном, например, «Русском инвалиде», а на японский фронт вообще прибыл в качестве специального корреспондента. Однако на скучных, как брюхо умершего верблюда, маньчжурских сопках проявил не столько репортерское любопытство, сколько хорошее знание военного дела, которому был обучен еще в Павловском кавалерийском училище. Словом, к Первой мировой войне энергичный, сухощавый, всегда перетянутый ремнями полковник Краснов командовал 10-м донским полком, потом угрожающе-свирепой «Дикой» дивизией. Затем под начало получает казачий корпус, тот самый, с помощью которого генерал Корнилов хотел вернуть в Петроград изгнанного большевиками главу Временного правительства Александра Керенского. Достаточно забавно эта история изложена в хрестоматийном советском фильме, больше, правда, известного простенькой песенкой в очаровательном исполнении молодого и обаятельного Марка Бернеса: