Эфраим Баух - Время бесов. Апология в эпоху всеобщей гибели

Грешит ли, ловчит против самого себя Хайдеггер, обвиняя учения, «стремящиеся осчастливить мир» – социализм, христианство, – и не просто закрывая глаза на гибельное безумие национал-социализма, а противопоставляя его им как положительную теорию?

Немецкие философы, чьи имена на слуху по сей день – Лейбниц, Шеллинг, Кант, Гегель, Шопенгауэр – отличаются тем, что умеют извлекать «рациональное зерно» один у другого.

И это, несмотря на то, что Шопенгауэр называет Шеллинга «вертопрахом», а Гегеля – «неотесанным шарлатаном».

Но они связаны цепочкой, чтобы подобно крестьянам в поле, сеять «разумное, доброе, вечное».

Не подобна ли эта цепочка, если взглянуть на нее ретроспективно назад, – цепочке слепцов из картины Брейгеля, держащейся за руки и бредущей к пропасти?

Немецкая романтика – со склонностью к самоубийству в духе героя романа Гете «Страдания молодого Вертера» – расширяется в самоубийство нации, возжаждавшей всего мира – Дойчланд юбер алес – и подтолкнувшей весь мир на грань самоубийства. И то, что мир не исчез, можно считать чудом Бога, не пожелавшего гибели своему творению и разрушившего очередную Вавилонскую башню.

Читая бесконечные рассуждения Хайдеггера о власти, «господствующем центре», такие, казалось бы, наукообразные и далекие от реальности, не можешь отделаться от чувства, что всё это диктуется страхом перед Третьим Рейхом.

Удивительно, как откровенная схоластика впрямую психологически, через филистерскую душу философа, читающего лекции студентам, поглядывающим на окна аудитории с неотвязным ощущением, что за окнами бушует война, его, Хайдеггера, рассуждения, связанные с его личным воодушевлением, рожденным страхом, по сути, предают их будущее, предавая их молодые жизни ранней гибели.

И еще более удивительно, как этот выдающийся философ функционирует в этой двусмысленной ситуации, внушая молодому поколению ура-патриотизм и ощущение интеллектуального превосходства, при этом пребывая в перманентном страхе перед властью. Он не ребёнок, он отлично знает, что такое гестапо, СД, СС. И потому сам в себе взращивает уверенность, что живет в эпоху стремительно «возрастающей» воли к власти.

И вовсе не удивительно, что Хайдеггер, написавший создавшую ему славу книгу «Бытие и Время», занимавшийся проблемой Бытия и Ничто, их взаимовлиянием и вторжением одного в другое, именно в эти страшные для Европы годы обращается к «Воле к власти» Ницше. В этой книге ему видится ключ к феномену «воли власти», обретающему реальность на глазах в истинно тевтонском исполнении.

Страх ли, восторг ли соприсутствия при воплощении этого феномена, обожание ли пророка Ницше покрывает малейшее сомнение, дурное предчувствие, что весь этот триумфально-победный вал «воли к власти» в течение считанных лет (миг истории, кровавый, безумный, беспощадный, но все же – миг), разобьется о стену сопротивления и рухнет в Небытие, в Ничто – не философское, а самое что ни на есть реальное. И останется, по выражению Ницше, «полем обломков».

Цитируя Ницше, Хайдеггер в ослеплении говорит о сверхчеловеке и ничтожности «человечества», сам того не понимая, что предсказывает, вопреки Ницше, обратное: «Ценность есть наивысшее количество власти, которое человек может себе усвоить – человек, а не человечество! Человечество, несомненно, скорее средство, чем цель. Речь идет о типе: человечество просто материал для опыта, огромный излишек неудавшегося: поле обломков».

Dasein – выражение Хайдеггера, означающее сущее в настоящий миг существования, безотносительно от состояния духа и тела. Одно «чистое» сущее.

Рассуждая о сущности сущего и его постижении в цепи поколений, не как о прихоти какого-либо одного философа или их цепочки, а как о «необходимости истории вот-бытия» – Хайдеггер ни на секунду не делает скидки на возможную ошибочность этого пути. А ведь путь этот уже на его глазах превращается в «прокрустово ложе», которое отольется кровью и гибелью сотен миллионов жизней.

Этакая «смертоносная самоуверенность», дорого обошедшаяся миру. Путь всегда опасен тем, что может оказаться тупиком или оборваться пропастью.

Развязывая инстинкты толпы, навязывая ей свою волю, философ или политик уже повязан с этой массой и массовой всегда разрушительной волей к власти над ближним и желанием гибели дальним.

Самое страшное, когда эта разрушительная воля массы стискивается маршеобразными формами и ненависть обретает волю «строя». Тогда гибель структурируется, становится теорией – расовой ли, классовой – и начинает косить в официальном порядке человеческие жизни вне зависимости от вины или невиновности. Скорее всего – невиновности.

И навязавший волю, уже не властен над нею и становится убийцей по необходимости, хотя конец его известен «наперёд».

Эта слепая, сама себя освобождающая от всяческих уз сдерживания сила, принимается за «волю к власти». Она разворачивается сама собой, параллельно ли, вне зависимости от цепочки бредущих слепцов, развязавших эти узы.

Мысль, как феномен, сама по себе, в своей основе, и есть миф, хотя позже и выставляет себя логосом в противовес мифу. И в течение всего своего существования борется с этой своей основой. Ее влечет соразмерный холод абстракции. И при этом она как бы даже любит запутываться и нередко выдавать ложные постулаты за истину.

Забыв свою родословную, мысль дорого платит за это. Мир ее возникновения ускользнул в забвение, за грань бытия, но продолжает его держать…

В своей погоне за вопрошанием Хайдеггер иногда походит на прилипчивого зануду, не отстающего от цепочки мыслей, которые пускают дымовую завесу, чтобы сбежать от него хотя бы на время.

Хайдеггер видит мир как массу предметов, число и теснота которых все увеличивается, загружает, а вернее, перегружает все пространство.

И все же они погружены в некий свет, некое беспредметное «озарение», которое и таит в себе истинную сущность мира. И это озарение дает ощущение ненадежности всего сущего.

Как же, докопавшись до этого, Хайдеггер пошел на поводу опредмеченности сверх меры нацизма, его техники уничтожения человека, определенного Хайдеггером, как «зияние»?

Неисповедимы, но все же существуют пределы человеческих возможностей. Пытаясь их преодолеть в борьбе с Высшим началом, скажем прямо, Богом, Ницше впал в безумие. Это было физическим спасением, но душа и разум были потеряны.

Эта борьба не менее сильна, чем борьба Иакова с Ангелом. Иаков не впал в безумие, а лишь охромел.

Итак, Ницше в экстазе, он подобен огненному глашатаю, который зажигает массы своими речами, гениальность которых кажется слушающей массе бредом, но, тем не менее, охватывающим ее неистовством.