Виктория Беломлинская - Роальд и Флора

«Сумасшедший», – думала Ада.

Норочка была тихая, неразговорчивая девочка. По одной стороне ее лица разлилось багрово-синее родимое пятно, но стоило ей повернуть голову влево, как сердце вздрагивало от удивления: тонкие точеные черты – «прямо камея», – говорили взрослые. У Роальда и Флоры на Норочку сразу получился разный взгляд: сколько бы они ни смотрели на нее, каждый из них всегда видел одну половину ее лица. Роальд всегда смазанную, залитую иссиня-багровым пятном, Флора же – непобедимо красивую. Еще инстинктивно, не отдавая себе отчета в этом, но твердо и бесповоротно Роальд провел черту между собой и Норочкой, и за эту черту, как связанная с ней порукой женственности, попала и Флора. Сначала она не знала, что ей делать, как обращаться с молчаливой, будто замороженной девочкой, о чем с ней говорить, в какие игры играть? Но Норочка все жалась к бабушке Анаиде и выход нашелся сам собой: надо было только притулиться с другого бока, так уютно устроиться, как будто это совсем и твоя бабушка, и слушать ее тихие разговоры.

Горбатыми пальцами перебирая четки, бабушка говорит, обращаясь неведомо к кому: «0й, джанекес, ты же знаешь, такие старухи, как я, уже не врут, да ты же сам все видишь, как тебя обманывать! Я готова была умереть, я уже все приготовила на свой смертный час… А сколько я копила, каждую копейку берегла, разве я могла на них надеяться, что они меня похоронят, как люди, ты же сам видишь, зверь, а не человек, а у этой дуры вечно копейки за душой нет… Так что? Разве я виновата, а? Разве я виновата, что все пошло прахом? Но теперь, когда ничего нет, ни дома, ни денег, когда все пропало, разве, дорогая душа, я могу сейчас умереть? Вай! Не знаю, научи меня, что делать, и я послушаюсь твоего совета…»

Флора замирает от счастья, что-то чудное открывается ей в этих речах и, главное, в том, что можно кого-то спрашивать, умереть или нет! Поразительно! Наверное, он, дорогая душа, отвечает, что нельзя, потому что бабушка Анаида качает головой, на ее лице, обугленном старостью, вдруг загораются хитрые голубые огоньки, и она говорит:

– Не знаю, ой, не знаю! Теперь уж и не знаю, когда помру…

– Мама, мне бы твои заботы! – кружась по комнате, смеется Люся.

Как всегда, она что-то ищет. Мотается по квартире в одной черной комбинации, всегда в черной, потому что она у нее одна и платье у нее одно, и она его вечно зашивает, сидит у печки поближе к огню, черные лямочки комбинации врезаются в ее белоснежные пастозные плечи, и эти плечи, и два бугра, видные в разрезе рубашки, являются миру остатками былой роскоши. А Люся сидит и штопает свое единственное платье. Или мечется в поисках его. Она работает на фарфоровом заводе, расписывает чашки, ехать туда надо через весь город в холодном трамвае, но Люся всегда опаздывает, потом бежит кувырком и в трамвае долго не может отдышаться, так что какое-то время ей еще жарко. Один раз она так вот выкатилась из дому впопыхах, потом минут через сорок вернулась с криком и диким хохотом:

– Ада, ты только посмотри, как я ушла! Ты такую мишугине видела?! Я же почти до завода доехала! Сижу в трамвае вот так:

расставила ноги, вижу, на меня все смотрят. Когда раньше смотрели – меня не удивляло! Слава богу, ты знаешь!.. Но что на меня сейчас смотреть – не понимаю! Но гордо так сижу. Ха-ха-ха! Ой, не могу! Хорошо мне одна женщина говорит: «Дама, застегните пальто – вы же в одной рубашке»! Представляешь?! Нет, ты рожу мою представляешь?!

Как все смеялись тогда!

А бабушка Анаида качала головой, повязанной низко по лбу приподнятым над ушами платком, и полусердясь-полупечалясь говорила:

– Дура, вай-вай-вай! Какая дура моя дочь! А не моя – так и я бы смеялась…

– Ладно, мама, я – дура! А ты, конечно, умная! Ада, а ты спроси ее, какая она была умная, когда к любовнику в Тифлис уехала?

– Ой, не могу, ты что, Люся?! – всплескивает Ада и зыркает глазами на Флору с Норочкой.

Но Флора с Норочкой ничего – они и ухом не ведут. Они отсмеялись вместе со взрослыми и теперь заняты своим делом. Вернее, их руки заняты и внимание как бы поглощено – больше всего Флоре не хочется, чтобы ее прогнали сейчас, и она изо всех сил делает вид, что ничего нет на свете интереснее игры в «Акулину».

– Нет, нет, ты ее спроси! Ну что ты смеешься, мама?!Ада же не знает, какие ты номера выкидывала!

Трясется худенькое тело бабушки Анаиды. Какая она старенькая! Флора, например, никогда сразу не может понять, смеется она или плачет.

– Ты представляешь, Ада, у нее уже Артурик был, когда из Тифлиса князь Михвадзе приехал…

– Уж прямо князь…

– Да слушай, натуральный князь – такой красавец!..

– Что ты мне говоришь?! Я что, не знаю грузин?! У них так: корова есть – уже князь, баран есть – уже князь, – не к месту проявляет свой скептицизм Ада. – А красавцем, это я не спорю, он мог быть…

– А я тебе говорю – князь! Ты слушай: сама увидишь! Он вокруг нее, как сумасшедший, ходил, да, мама?! Грозил, что застрелится! Потом в Тифлис уехал, сказал: не приедешь – покончу с собой!

– Молодая была, еще могла жалеть, – вступается за себя Люсина мать…

– Да – жалеть! Мужа бросила, Артурика бросила – все бросила, к нему в Тифлис уехала! Ха-ха-ха! А что там было! Мама, скажи, мама, что там было?! – Люся заливается совсем непонятно к чему.

– А что было! Приезжаю, Ада-джан, чтоб только он жить остался, а он, знаешь, где? Он в больнице – у него сифилис! – от смеха у нее выскакивает на верхнюю губу единственный зуб.

Флора ничего не может понять и не выдерживает:

– Бабушка, а что это – сифилис?

– Замолчи! Развесила уши, дурочка!

– Ай, детка, болезнь такая, вроде кори, чтоб он в аду горел!..

Корь – детская болезнь. И Флора, и Роальд болели ею. Был страшный жар, и не могли смотреть на свет – все было горячим, оранжевым… Это и значит гореть в аду?

– Бабушка, значит, мы с Рошей тоже в аду горели?

– Что ты, деточка, зачем такие слова говорить! Детки безгрешные, их Господь Бог к себе в рай призывает, как моего Артурика…

– А что это – рай, бабушка?

…Аде уже некогда, она уже громыхает на кухне кастрюлями и не слышит, о чем беседует старуха с детьми. Она думает о странно долгой жизни, в которую вмещается так много горя и так мало радостей… Ада не знает, зачем нужна такая долгая жизнь, может быть, затем, чтобы хватило времени замолить грехи, может быть, в старости приходит к человеку святость, как в детстве?.. «Но нет, – легкомысленно думает Ада, – мне не надо так долго жить, не дай Бог, не хочу!..»

И Флора в это время думает: «Хорошо бы умереть пока маленькая! Вот бы умереть, и чтобы о тебе все плакали! Долго-долго, как бабушка Анаида о своем Артурике… Если до взрослости дожить, обязательно грехи будут, и тогда бог не позовет тебя в рай, а если сейчас умереть, он сразу сделает тебя ангелом, и полетишь к небу такая хорошенькая, в кудряшках, с крылышками, а там у него в раю все голубое и много-много детей есть, и может быть, там сразу встретишь Артурика – он, как Роша был, совсем такой же мальчик, и можно подружиться с ним… А вдруг, а что если у тебя уже есть грехи, ну, конечно, есть, страшно все-таки…» Но сладостное упование уже жило в сердце ее, а воображение уже не могло отказаться от этих бесконечных представлений умирания и счастливого превращения в ангела…