Александра Беденок - Памяти моей исток

Одна была трудность – целый день на ногах, а культя всё ещё ныла, иногда кровоточила от неудобной, неприспособленной обуви.

Зато вечером настоящий отдых и полное расслабление: выпивка у чабанов никогда не переводилась, а закусь – вот она, свежая баранина, которую разрешалось употреблять в пищу, в определённом количестве, конечно. Но это количество по-разному понималось работниками животноводства и правлением колхоза, и его хватало не только самим пастухам, но и их семьям.

Нинка же – во, дурная баба – нос воротила от баранины, дескать, пахнет не так, а в её понятии, воняет овцой. А чем же такое мясо должно пахнуть? Непонятный народ – эти бабы!

Чабаны по сложившемуся распорядку приезжали на выходные домой на бедарке, небольшой тележке, рассчитанной на два человека, с высокими рессорами. В неё запрягалась одна лошадь с двумя параллельными оглоблями по бокам, соединёнными дугой. С виду она была невелика, но довольно вместительна. Под деревянное сидение обычно прятали мешок с комбикормом, всё остальное пространство забивали сеном, травой, дровишками – в общем, тем, что нужно в хозяйстве. Наш же «хозяин» приезжал домой, ничем таким не отягощённый. Лошадь кормили остатками своего же сена.

По виду седока сразу можно было определить степень опьянения: шапка-ушанка была повёрнута на голове так, что одно «ухо» торчало прямо над переносицей, и с него свисала завязка, поворозочка, так сказать, покачиваясь маятником перед глазами. Чёртова шапка выдавала Митяя с головой, да и сам он не пытался уже казаться трезвым. Заехав во двор, продолжал смирно сидеть в бедарке, ибо слезть самостоятельно с неё не мог. Выбегала Нинка, с руганью стаскивала его с сиденья и оставляла на земле, а дальше уж он кое-как вползал в хату. Чтобы не слышать крика неуёмной скандальной бабы, курский соловей начинал свою любимую:

– Эх ты Ладога, родная Ладога…

Громко пел, надо же перекричать эту дуру. Наутро просыпался весь смирный такой.

– Дык, чего ругаться-то, ну дурак, ну хватил лишнего, оно ж такое дело… Ну хочешь, на колени стану, хочешь – станцую.

И, припадая на правую ногу, боком кружил по хате, выбивая дробь руками и на груди, и на животе, и на ляшках. Потом, став на одно колено, часто бил ладонями по земле и реже по губам, вытянутым в трубочку.

Невозможно было, глядя на такое повинное действо, не улыбнуться. А раз улыбались, смеялись, значит, простили. Более того, развеселившись и подобрев, жена на похмелье подносила усердному танцору рюмку, а то и две из своего постоянного запаса.

Был у неё грех: до глубокой старости варила самогонку. И получалась она, по отзывам мужиков, знающих толк в этом зелье, отменная – чистая, как слеза, без сивушного запаха и обязательно такой крепости, что с трудом проглатывалась.

– Мам, ну не варите вы эту заразу, – со слезами после очередного скандала упрашивала рано повзрослевшая Шура.

– Ой, дочка, хай лучше дома напьётся, чем где-нибудь искать будет.

Митяя такое мнение устраивало вполне: он успевал везде – и на стороне, и дома.

Иногда после ругани, а то и потасовки мать прятала самогон в самое надёжное место – закапывала четверть в землю (четверть – потому что вмещалось в бутыль четыре литра).

– Чего глазами водишь за мной, не варила уже давно и варить не буду.

– Брешешь ведь, есть она где-то, носом чую.

– Да чтоб он тебе отпал хоть наполовину, нос твой.

Нинка, чтоб не слышать надоевших уговоров и просьб, уходила со двора то к соседям, то к родственникам.

– Ладно, сейчас сами поищем, авось чего-нибудь раздобудем.

Брал в руки вилы, подходил к тем местам, где земля была рыхлой, не заросшей травою и бурьяном; осторожно втыкал их, прислушивался, не цокнет ли. Однажды, после долгих поисков, потеряв всякое терпение и надежду на удачу, стал наугад с силой загонять острые тройчаки в землю. И вдруг – цок! А вилы продолжали уходить вглубь. Боже мой! Стал на колени и начал пригоршнями тихонечко выбирать перепревший, почти сухой навоз. Добрался-таки до четверти, разбитой и совершенно пустой. Всю до капельки впитала в себя унавоженная земля, остался один дразнящий запах.

История разведывания почвы повторялась из года в год, всякий раз сопровождаясь новыми приключениями. Так и прожили жизнь два человека: одному надо было пить, а другому варить это проклятое зелье.

В течение тридцати лет проработал Матвей чабаном. Не застал он того времени, когда работникам «на штату» – дояркам, скотникам, чабанам, птичницам – существенно повысили зарплату. Все три десятка лет просидел, как и все в те годы, на минимуме. Чуть больше платили, когда отправляли отары на выпасА, обычно в районы, близкие к Кубани. По полтора-два месяца чабаны не бывали дома, но приезжали с деньжатами.

Мать суетилась, ждала, строила планы: можно будет подкупить материи на платья да на кофточки, совсем за лето поизносились. Дочь давно мечтала о крепдешиновом платье.

И вот явился, соколик, как всегда, пьяненький.

– Нате вам, девчата, носите на здоровье.

Вытащил из мешка довольно объёмный свёрток, небрежно бросил на кровать. Сам поспешно вышел, ну мало ли зачем, человек с дороги. Развернули, смотрели с минуту молча, пытаясь понять, для кого всё это прикуплено.

Как, для кого? – Тёще, жене и дочери.

Три одинаковых байковых халата огромного размера. По грязновато-жёлтому полю зелёные клеточки и кружочки. Как потом определила Нина, цвета детского поноса. По размеру халаты подходили только ей, она была полной, упитанной женщиной. Баба Дуня, преклонного возраста худощавая старуха, вполне вмещалась в сорок восьмой. Ну и семнадцатилетней Шуре тоже полагался пятьдесят шестой, наверное, на вырост.

– А деньги где?

– Дык, какие деньги, вот же купил вам, носите.

– Где ж, паразит, у тебя глаза были, когда ты их покупал? Хала-аты он привёз, это не халаты, а так – не пришей п… рукав, как ни крути, всё не подходит.

– И-ых! Во, дура, и как у тебя язык поворачивается такое говорить! Стара-ался, выбира-ал, спешил обрадовать…

Видя, как мать сгребла в кучу обновы, поспешно отошёл к двери и выпорхнул, как птичка, во двор.

Но что делать, дарёного коня пришлось приспосабливать как кто мог. У Нины это была спецформа для коровника. Марта любила лизать хозяйку в мягкой и привычной для глаз одежде – зелёненькие цветочки по жёлтому полю, как выглядывающая травка из сплошного поля сурепы.

Тёща – разве ей угодишь? – только примерила обнову, потом, поразмыслив, сшила из неё две наволочки для дедовой подушки – не маркие и стираются хорошо.

Шуре же, урезанный со всех сторон, украшенный зелёными атласными лентами на рукавах и внизу, халат прослужил добрых два десятка лет.

Но дольше всего жила и живёт незлобивая, добрая память о грустно-весёлой истории в семейной жизни. Огорчение было совсем недолгим, смех и весёлость долгие годы тешат душу, прибавляя телу здоровья и силы.