Александра Беденок - Памяти моей исток

Нина ночью несла на руках теперь уже одетую Шуру к бабушке-спасительнице. Постучала в окошко. Пёс лениво гавкнул пару раз, не вылезая из будки, потом протяжно зевнул. Привык уже к ночным посетителям. Бабушка, похоже, и не ложилась, открыла сразу. Нина поставила на землю чурбачок с блестящими глазами: вязаный платок с длинными махрами перекинут крестом на груди, концы завязаны на спине.

– Ну, мамка, раздевай свою матрёшку, мы с ней пойдём в другую комнату и там пошепчемся. Правда?

Шура, не сопротивляясь, подала горячую ручку бабушке, и они ушли, закрыв за собою дверь. На часах-ходиках выскочила кукушка и дважды прохрипела – старая уже, наверно. Значит, полчаса прошло, как я тут сижу. Тихо. Спят они там, что ли?

Наконец бабушка вышла, лицо уставшее, из-под платка видны влажные волосы.

– Уснуло дитя, значит, на поправку пойдёт. Ты её не одевай, а заверни в наше одеяло, она на нём лежит. Завтра принесёшь. Вот ещё пучок травы возьми. На ночь искупаешь – и жАра не будет. Утром Нина пошла к родителям попросить для бабушки Букатчихи кусок сала. Там уже всё знали, рассказывать не пришлось.

– Мы с матерью посоветовались и решили так. Продай свою корову, а мы тебе тёлочку стельную дадим. Божок (фамилия – Божков) хату продаёт, недорого. Я с ним говорил, он согласен на часть оплаты. К весне подсобираем денег и рассчитаемся. Удумала по квартирам ходить. Да и к кому? – к Дашке пошла. У неё самой семеро на лавках сидят, да ещё ты со своей.

Нина молча слушала, кивала головой. Ушла повеселевшая.

В марте они с дочкой жили в своей хате.

Катерина с малолетней дочерью ушла из родительской семьи, переехала на временное проживание к дяде Платону, который обещал племяннице устроить её на железную дорогу, где работал его зять, по фамилии Неделька, помощником начальника станции. У Катьки была корова. Платон, мастер на все руки, сам соорудил телегу, все железные части сделал в колхозной кузне, где он работал. С неделю дядька обучал корову ходить в упряжке. Катерина обливалась слезами, когда непокорную скотину приходилось хлестать кнутом. Бедная Майка утробно ревела, пускала изо рта пену, пробовала задеть рогом своего обидчика. Но потом как-то сразу обмякла, смирилась, как человек с рабством, и спокойно пошла вместо лошади. Хозяйка никогда не садилась в телегу, шла рядом, похлопывала кормилицу по шее, лопатке, ласково уговаривала: «Иди, Майечка, иди, едем сено косить, чем же тебя кормить зимой?» В бричке сидела шестилетняя дочь, тоже Майка.

– Вот так, – размышляла Катерина, – дома не понравилось работать на всю семью, теперь горбатим на дядькину, да ещё вместе с коровой. Даст бог, устроюсь на работу, там в течение года дают одну комнату в ведомственном железнодорожном доме, со временем, глядишь, и свою халупу слепим. И заживу я со своими Майками самостоятельно, никому не кланяясь.

Луговые травы росли густые и сочные, правда, далековато от дома, километров за пять, а то и больше.

Катерина набрала скошенной травы, кинула возле телеги в тенёк.

– Сиди и никуда не ходи, тут ужаки и гадюки ползают, покусать могут, – наказывала она дочери.

Сама пошла на делянку. Размахивала косой по-мужски, широко захватывая прямую правильную полосу. Валки получались объёмные и ровные. Не прошла по длине и полного ряда, как захныкала Майка.

– Мам, меня комары кусают…

Подошла, помазала руки и ноги разрезанной сырой картофелиной, которую предусмотрительно положила в сумку с харчами.

– Ма-а-а, я воды хочу…

– Вот это мы с тобой наработаем, – раздражалась мать, – в другой раз будешь сидеть дома.

Но кому она нужна в чужом доме? Жена дядьки, узнав про завтрашний покос, начала подготавливать почву.

– Бери Майку с собой. Ей интересно будет ехать на бричке. А там на мягкой травке покувыркается…

Катерина сразу отгадала тёткину любезность. Да и на что обижаться – твой ребёнок только тебе и нужен.

Майка-корова, опустив голову, хрустела зелёным кормом, казалось, что она загребает своими толстыми губами всё подряд. Но если присмотреться, то не всё так, как кажется. Вот исчез молоденький кустик полыни. Обойдя какой-то бурьян, она с презрением выдрала с корнем разросшуюся тарелкой мать-и-мачеху; листья круглые, с одной стороны тёмно-зелёные, блестящие, с другой – с чуть розоватым оттенком, бархатные. Красивая, конечно, но гадость. Безжалостно раздавила копытом это несъедобное великолепие и пошла дальше, не поднимая головы. Ага, вот он, желанный и любимый злак. Подкашивая нижними зубами, она срезаАа его с шумным вздохом – ппырей, ппырей, ппырей. Хорош, но маловато. А тебя, молодой лопушок – на закуску, и только верхушка мелькнула около морды. Как бы мимоходом схватила несколько веточек цветущего жёлтого донника: ладно уж, попробую, но оставлю на тот случай, когда совсем нечего будет есть. Попалась повилика со сладковатым запахом беленьких цветочков-однодневок. Вкуснятина, но добыть трудно – уцепилась за бурьян и траву, не оторвать. Вот когда хозяйка приносит целую охапку с огорода, тогда да-а. Молоко сразу прибавляется, распирая вымя. Остановилась, глубоко вздохнула: нахваталась досыта, можно и отдохнуть. Прилегла на траву, бок покато выпучился бугром, хвост без всякой команды хлестает по спине – мухи проклятые, спокойно полежать не дают. Уши тоже работают, отгоняя всякую мелюзгу. Глаза полуоткрыты, теперь челюсти работают – жую-ют, жую-ют, жую-ют.

Подошла маленькая Майка в пёстром платьице.

– Мам, а почему корова ест траву, а пахнет молоком?

– Спроси у неё, она лучше знает.

– Ты чё, мамка, не понимаешь, она же не разговаривает.

Шлёпая губами, в сторону: «Большая, а такая глупая».

Пора домой. Майка-дочка сразу повеселела – и комары перестали кусать её, и пить не хочется. Лопочет без передышки, но Катерине не всё слышно, потому что идёт она рядом с коровой, похлопывает по шее и пучком мягкого пустырника отгоняет с холки назойливых мух.

Два дня стояла неподвижная жара, а на третий стал задувать ветерок – как раз хорошо для сена. Не переворачивая, можно уже перевозить домой. Корову сегодня не выгнали в стадо – ей самой надо заготавливать корм на зиму.

– Тёть Дуся, я оставлю сегодня Майку дома, своим ходом она обратно не дойдёт по такой жаре, а везти её на сене опасно – свалится ещё.

Тётка растянула губы в ниточку, молча кивнула. И где вы взялись на мою голову? Этот дурень Платон готов всю свою родню сюда перетащить, а брата моего не жалует, лишний раз за стол не посадит.

Когда объявил, что его племянница с дочкой пока поживут с ними, Дуська устроила скандал, кричала, доказывала, размахивала руками. Платон, зная силу своего слова, молча выслушивал её, потом выдал: