Ануш Варданян - Бумажные ласки

Между прочим, у меня на днях вечеринка. Справляю именины. О результатах сообщу особо. Ну, будь!

Позже он приехал. Ближе к августу это произошло. Дузя был и слишком заносчивый, и слишком умный, и слишком быстроходный. Один его шаг равнялся двум с половиной Асиных. Но Асе было приятно ходить с ним повсюду и не везде уточнять: «Это мой кузен». Договорились с родителями, что следующим годом Ася и Лёлечка поедут в Киев навестить родню.

25/II 1924 г.

Киев

Я хожу под свежим впечатлением от твоего письма. Ты рассказываешь о своих переживаниях после отъезда. Хочу поделиться с тобой тем же.

Я и представить себе не мог, что буду испытывать чувство одиночества (при наличии заполненной деловой жизни) из-за отъезда 17-летней кузины, хотя бы и любимой.

Я не склонен и не хочу сантиментальничать. Но вместе с тем скажу попросту и откровенно: печальные строчки твоего письма так созвучно отражали мое настроение, как никогда, как никогда.

Было бы смешно, если бы я стал говорить, что дом казался мне пустым, что слезы подкатывались к горлу, что мне было невыносимо тяжело. Об этом не говорят, это только чувствуют. Но достаточно того, что я всей душой поверил тебе, что я почувствовал твою искренность. Достаточно того, что неотвязное ощущение пустоты, невосполнимого отсутствия чего-то или, вернее, кого-то не покидало меня долго-долго.

Сознаться, для меня было совершенно неожиданно твое признание: «больше чем к кому-либо относилась к тебе» (ко мне, значит). Мне это было бесконечно приятно.

А теперь предо мной лежит твое письмо. Я испытываю одной рукой шершавость своей бороды, а другой веду карандашом по бумаге. Думаю о злой, строптивой, любимой, хорошей Васюте. Сосчитываю количество вторжений ее маникюра в мою правую руку. Оказывается, десять отражений запечатлелось. Значит, дважды полностью ногти вошли. Вы, друг мой, маэстро по этой части. Опыт и практика. А вы помните, как мы прощались? Мы смотрели друг другу в глаза и видели оба (правда – оба?) какую-то пленку, поволоку слегка мутную в глазах один у другого. А пленка такая теплая, смущающая. Как-то неловко – окружающие, верно, думали, что наши взгляды красноречиво разговаривают. Они разговаривали, Ася? Да! Мы почему-то благодарили друг друга и жали-жали руки этими глазами. Тепло, до боли тепло попрощались.

До свидания, Вася!! Кланяйся, целуй всех, не забывай.

Это так мало говорить в письме, а перенесись в те минуты! Я думаю, тебе было больно, когда ты писала: «Теперь у Вас тихо и спокойно. „Ведьмочка“ уехала, никто тебе не мешает спать, никто тебя не царапает, не мешает заниматься».

Да, Васенька, «ведьмочка» у-е-ха-ла, никто не мешает спа-а-ать, никто не ца-ра-па-ет. Никто… «Кошечка, не пей молочка, не кусай творогу». Эх, Вася, Вася! Ведьма ты, вот что. А все-таки настроила под сантименты. Но ничего, на первый раз разрешается.

Как хорошо ты, Вася, поступила, что сейчас же написала: это меня просто растрогало. Да, дорогуша, ты права, я уже взялся за занятия. Начал подумывать даже о более серьезном. В общем, буду жить разумно и по-здоровому.

Касательно твоего малодушия и отсутствия силы воли разреши на сей раз не говорить. Оставим на другой. У меня сейчас мелодичное настроение.

Теперь, когда пишу, когда на дворе мерный снег падает, когда бабушка по-старчески одиноко что-то к столу готовит, в комнате так тихо и ровно. «Мир и покой». Хочется лениво, задумчиво писать и писать. Хочется думать, что эти пустые, ничего не значащие слова говорят тебе столько же сколько и мне. Мирный, ровный снег. А я думаю об Асе. Как далекая, заглушенная скрипка поет…

Крепко, сладко целую Сютку в губки (и на безрыбье – ха-ха – рак рыба).

Все-все пиши.

Разве нужно отвечать ему? Разве она может? Заботливое коровье начало в ней беспокоится о житейском, а внутри ноет рана, открывшаяся в Киеве, – нечто среднее между стыдом и желанием.

– Ничего не было, – твердила она Лёлечке. – Просто он стоял очень близко и дышал мне в шею. А у меня мурашки по всему телу и слабость в ногах. У тебя так же с Юзей?

– Юзя не подходит ко мне так близко, – с сожалением признается Лёля.

– Вот тебе раз! Он ведь жених.

– Давай не будем обсуждать Юзю?

– С кем же ты будешь о нем говорить, если не со мной?

– Я вообще не хочу его обсуждать. Ни с кем. Ясно?

– Ясно, – Ася была разочарована. Сами хоть и волнующие, но все-таки мелкие события ее эротической жизни ничего бы не стоили, если бы не возможность переживать их еще и еще раз, рассказывая кому-либо.

Оно и пошло – все к черту. У отца случился роман. Романы у него приключались часто, но этот, определенно, помотает всем нервы. Иса мучается, тяготится работой в магазине. И хоть это и часть бывших отцовских владений, но жизнь от этого и не веселей, и не содержательней.

– Почему ты не пошел к ФЭКС? – спрашивает Илюша и очень злится на приступы Исааковой тоски по искусству.

– А ты почему не пошел?

– Я пойду. И он не станет делать мне поблажек как брату.

– А я не хочу университет бросать.

– Так и не бросай.

Проще некуда Траубергу сказать так. Ему-то все дается легко, словно и без усилий, а Иска даже английский – родной язык своей мамаши – забывает без практики.

– Я не смогу и в университет ходить, и в магазине работать, и ФЭКС посещать.

– Посещать будешь библиотеку, а в ФЭКСе придется пахать как проклятому. Теперь они там занялись еще кинематографом, – Илья говорит о школе своего брата, как о чем-то постороннем. Будто не видит их всех – и преподавателей, и студентов – почти каждый день то дома, то на Гагаринской, не выпивает с ними, не крутит романы с бесшабашными фэксовскими девушками. И еще настаивает (черт красивый!): – Шкловский, Тынянов им пишут сценарии. Неужели ты не хочешь участвовать в этом деле? Мы все войдем в историю, запомни мои слова!

Иса думал долго, и посоветоваться ему было совсем не с кем. Отец потерял голову. Мать потеряла покой и, кажется, разум. Сестра, брат и кузены – не в счет, живут торопливо и бестолково.

Вечером, после неудачного зачета по истории искусства Вейдле 10 10 Вейдле Владимир Васильевич (1895—1979) – литературовед, культуролог, историк культуры русской эмиграции. Профессор Пермского (1918—1921) и Петроградского (1921—1924) университетов. , шел пустым коридором университета и вдруг завыл. По-настоящему, по-волчьи – сначала тихонько, а потом все громче, протяжней, печальней. Выл за жизнь, за въедливого Владимира Васильевича, за тоску непроходимую и за мечту, которую так и не может сбить в слова. В себя пришел, когда увидел в полумраке мелькнувшую фигурку сторожа. Спрятался Иса в нишу между книжными стеллажами от стыда подальше и от толков.