Валерий Рябых - Уйдя из очереди. Повести и рассказы

– Развяжите его, – чекист смилостивился.

Освобожденный от пут, Облов, размяв кисти рук, взялся оттирать запекшуюся кровь с губ.

– Яценко, подай задержанному стул.

Чоновец небрежно придвинул Михаилу гнутый венский стул, не преминув проворчать:

– Не перехрянул бы, постоял бы, ишь ты – барин?!

– Яценко, помолчи! – одернул командир. Сел сам за стол, послюнявил химический карандаш и, надписывая чистый лист, скороговоркой спросил у Облова. – Арестованный назовитесь: имя, отчество, фамилия?!

– Михаил Петрович Облов.

– Год рождения?

– Восемьсот восемьдесят второй.

– Социальное положение?

– Крестьянин. – Облов, не спеша, толково ответил на все заданные вопросы.

Закончив положенные формальности, вислоусый чекист аккуратно спрятал исписанные листы в добела истертый портфель, оценивающе взглянул на Облова:

– Ну что, теперь пойдем?

Подтянув голенища сапог, как можно равнодушней Михаил ответил:

– Пошли командир…

«Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто».

Город у извилистой реки возник пять веков тому назад, по преданию его основал Александр Ягеллон – Великий князь Литвы.

Мало, что я знал тогда…

Вне сомнения, город, как и любое творение воли и духа людского, имеет час зачатья, когда было сказано: «Да будет…!»

Из заиндевевших зарослей ольхи, выехало три всадника, обсыпанных с ног до головы снежным крошевом. Взмыленные кони, тяжело приседая, с трудом преодолели снежный завал, но вот под копытами зазвенела смерзшаяся земля. Ступив на пологий, редколесьем укрытый от ветра, речной откос, наездники закричали что, было мочи:

– Пане хорунжий, мы нашли доброе место для ночевки!

Вскоре подоспел отряд литовских воинов, под началом краснощекого удальца в грубом кольчужном панцире, по спине и животу обшитом толстой свиной кожей. Посовещавшись с дружиной, он приказал совсем юному на вид молодцу скакать с докладом «до пана Радзивилла». Остальные ратники, спешившись, принялись прорубать в береговой ольхе широкий проход, их походные топорики весело звенели, желтые ветви ладно стелились на землю, словно снопы жита.

Часа два спустя, пустынный берег доселе дикой реки совершенно преобразился. В разных направленьях деловито сновали вестовые, скрипуче ползли разлапистые сани, запряженные волами, дымились бессчетные костры. И раздольно стлался сладкий запах варева, кислая животная вонь, тяжелый дух человечьего скопища. Трудно было выделить какую-то одну речь в этом разноязыком таборе. Где-то звенело польское дзеканье, там волжское оканье, густо сдабривалось московским аканьем, здесь чудной говор хохлов перемежала якающая литовская трель.

Внезапно взыграли фанфары. Разворошенный улей разом смолк. Взоры всех обратились на здоровяка в раззолоченной броне, цепко оседлавшего вороного скакуна – виленского воеводу Радзивилла. Ясновельможный пан повелевающим жестом, властно высвобождал дорогу. В свободной перспективе открылся высокий, отливающий лазурью шатер, на маковке которого трепетал вымпел государя Великой Литвы.

И вот, из недавно прорубленной просеки стала выкатывать пышная кавалькада. Впереди, гордо восседая на породистых жеребцах, лихо, отставив десницу с древком, скакали знаменосцы. Набухая и хлопая на продувном ветру, колыхалось одиннадцать знамен земель, объединенных Литвой, двенадцатое, самое громоздкое и тяжелое, было коронное.

Следом гарцевали вельможные паны в изысканных доспехах, пышные султаны из диковинных перьев на их шлемах делали витязей похожими на экзотических птиц – их нарядный блеск слепил глаза простолюдину.

Затем, припадая на рессорах, волочилась расшитая пурпуром крытая колымага. Ее лакированные борта украшали золоченые кресты, львы, мечи и иные геральдические атрибуты – все это должно свидетельствовать о великом звании седока.

Но вот шествие вымученно остановилось, повозка подрулила к лиловому шатру. Лишь на мгновение приоткрылась резная дверца, толпа придворных прихлынула, закрыв от посторонних взоров, как ловкие телохранители выхватили из недр кареты расслабленное тело и, не мешкая, занесли его в покои. Но над военным лагерем уже стоял невообразимый рев – войско приветствовало своего государя – Великого князя Литвы и короля Польши Александра.

Далее за полог королевской резиденции ступили вожди коронного войска. Первым вошел Великий гетман, за ним Великий писарь, потом Виленский воевода, после прошли гетманы и каштеляны земель и городов Литвы и Руси.

Лагерь зажил обычной походной жизнью. Но наблюдательный взор мог отметить, что на стан легла тень подозрительной обеспокоенности. Раскованное веселье и беспечность улетучились, ратники стали бережнее обращаться с оружием и упряжью, старались поменьше сновать и даже говорить.

Час спустя, дружинники, не садясь в седло, поспешно переместились вниз по течению, оставив на истоптанной пойме несколько шатров, да реющие на ветру стяги.

Между тем, в голубого шелка покое, у постели Великого князя, раненного татарской стрелой в грудь, вершил свои таинства лейб-медик Болеслав Збых, выученик швейцарского чудотворца Парацельса…

Но вот, пан Болеслав отер кисти розовых рук о расписной рушник, молчаливо протянутый одним из служек. Пригладив рассыпавшуюся шевелюру, лекарь обратил взор на загрустившего в углу пана Радзивилла. Всем было известно, что Виленский воевода личный друг короля и уж как не ему больше всех печалиться о недужном.

– Ну, как? – встрепенулся могучий воевода. – Что с государем?

– Я думаю, опасаться за жизнь короля более не стоит. Вскоре Александр оправится. Дня через два-три можно трогаться в Тракай.

– Господи, Иисусе Христе…, – зашептал по-русски молитву воевода. Закончив, встал во весь могучий рост, поклонился пану Болеславу и, неуклюже переваливаясь, на цыпочках покинул князя.

В другом, зеленом шатре настороженно ожидали Радзивилла. Оставаясь в неведении, подавляя стыд, старшины войска обсуждали персону возможного наследника престола – королевича Сигизмунда, полной противоположности своего сурового отца.

Если Александр, прежде всего литовец – неприхотливый, непреклонный воитель, то королевич Сигизмунд – чистейший поляк, весь пошел в родню матери. Что ему Вильно, что ему Тракайский озерный замок? Его стольный град Краков, его твердыня Вавель! Его святыня не Матерь Божия Аушрос, а Матка Боска Ченстаховска!?