Сергей Гейченко - Два рассказа и одна повесть

И даже не в церкви, скорее по дороге, метров пятьдесят туда и обратно, его внутренняя голова повернулась, его живот провозгласил себя главенствующим над мёртвой формой кожи. Больше не будет скульптуры, по верхам думающей об очертаниях. Больше не будет душевного зуда, как у раннего христианина, начитавшегося греческих языческих книг. Во главе всего стоит теперь нутро.

Ведрой чувствовал себя теперь как-то закрыто, но видимо, так закрыто, как иные чувствуют себя открыто. Он был так радостно несвободен, как иные бывают горды свободой. Снова к нему вернулась лёгкая, с подскакиваниями, походка; теперь казалось, что мускулы состоят из многих толстых ниток, которые медленно укорачиваются, затягивая скелет. Но напряжение было умиротворительно и безболезненно. Разумеется, все эти чувства скоро прошли.

На следующее утро Вадос Ведрой всё забыл и ничего не помнил. Он не воцерковился, не купил за двадцать пять рублей отрывной православный календарь, не захотел никого такого прочитать. Он выпил яблочного сока, выжатого собственноручно, и занялся своими делами. Ведь каждый человек должен учиться и работать, причём лучше не где-то, а над чем-то.

Расхожее убеждение, что настоящий художник должен неимоверно пить, курить и вообще быть одержимым бесовской стихией, не имеют под собой достаточного основания. Художник должен быть разве что трудолюбив, хотя бы в минуты увлечения, а животность нрава и непрестанную возвышенность помыслов оставим актёрам, играющим художников.

Александр Тихонович Сыров вёл чистый образ жизни и будто готовил себя к чему-то несовременному. Тоска по беспримесному и трансцендентному проявилась у него даже в поедании квашеной капусты с луком и постным маслом или без них: хочется упиться неразбавленным кислым вкусом, но пустая капуста приобретает оттенок горечи, если убрать масло; а если не убирать, она блекнет и не приносит полной радости. Вот в таких метаниях проходит жизнь художника.

Семья Сыровых была не по эпохе велика, и это даже соседям придавало патриотической гордости. Забот в таких семьях много, думать о жизни вечной некогда. Если имеешь свой угол, угол с койкой, шкапчиком и складным столиком, мечтаешь о материи, а не о том, откуда она. Впрочем, всё как раз наоборот – в больших семьях простые люди, а такие люди если и мыслят, то чисто, и защищены от грешной дури вроде Ницше и Фрейда, да будет проклят его совокупный тираж до седьмого колена. Кваритира была в общежитии, и в том же углу, где некогда стояла кроватка, потом встала кровать, на колёсиках, как больничная. Нескончаемые братья, покрытые п о том, занятые делом, успели остепениться к тому времени, как семью переселили из центра куда-то к Яузе, в свежий, безвкусный, оранжевый дом, откуда открывается широкий вид на бесчисленные автомойки, стоянки, на пыльную стеклянную высотку, внутри которой юридический институтец, а вокруг которой таинственный забор с колючей проволокой.

Теперь в Последнем переулке нет общежитий, а в детстве были, и по этому поводу Сыров отправился туда за мыслями для новой картины. В семье не без урода, хотя и для семьи, и для урода это малоутешительно. Редкий художник с достоинством и без смекалки может быть в финансовом отношении полезен не только себе. У него был безвыходный талант писать грязные стены. Кисть его (а иногда и обувная щётка его) сама создавала нужную фактуру, сама несколькими движениями намечала линии трещин. Он умел рисовать всё, но предпочитал плоскости. Он владел перспективой, но избегал её. И вот он гуляет по местам раннего возраста, проходит с кашлем и со вздохом мимо розового офисного дома, когда-то бывшего коричневым, жилым и своим; и вот он находит рядом старую арку, очень подходящую к нынешней осени и к жёлтому солнцу. Правая стена нетронута молодёжью, покрыта треугольным пятном света, а у пятна такие же потёртые углы, как бывают у трёхсотлетних известняковых блоков, из которых воспитанные народы строят себе дворцы. Трещины, узоры из пятен отвалившейся краски и сильный ветер, вносящий коррективу в цвет, придавали виду живости и определённости. Но бытовой супрематизм неприятен. В угол композиции просился женский бюст в белом платке, то есть, простите, девушка, по солнечное сплетение погружённая в предполагаемую раму. Найти глаза достаточного размера и лоб достаточной бледности в Последнем переулке непросто даже в это время года. Он пошёл далее.

На Сретенке есть не только Сретенский монастырь. Ещё там есть церковь, как-то связанная с печатниками. Храм бедный, стены белые, в иконостасе дырки, а Спаситель нарисован будто Алёнка на конфете. Зато на службе там поют четыре голоса невероятных, ангельских. Сыров зашёл внутрь. Хор составлен был из обычных прихожан, в их пении не было оперности, не было поверхностной оформленности. Они пели не технически, не отстранённо, а если отстраненно, то в другую сторону.

Среди сопран и мужчин меньше всего заметишь меццо или альт, подобно тому, как в номере телефона скорее всего забудешь середину. Зато среди тёмных голов легче увидишь белую. Сыров ничего не понимал в богослужении. Он стал разглядывать стены, окна, из которых брусками выходил свет, в меру чистый пол – и во всём находил много неизобразимого. Видимо, некоторые вещи можно показать точно, только если поймёшь, как они связаны. Тем более что живопись не обращается сразу на всё, но выхватывает из видимого мира отдельные его силы, вроде движения, каких-то важных цветов или ещё чего-то, о чём словами не напишешь. Сыров не знал, где главное – значит, не мог расставить акценты. Зато ему сразу стало ясно, что средний голос был не отсюда, не из корневых, слишком уж она бойко стреляла глазами. Это было для неё игрой какой-то. Впрочем, домыслы.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Well i wish i was a catfish

swimmin in a oh, deep, blue sea I would have all you good lookin women, fishin, fishin after me