Канта Ибрагимов - Седой Кавказ. Книга 2

На цыпочках Арзо спустился по темной лестнице, к каптерке. В памяти – лежащий здесь труп, и он еще боится на него наткнуться.

Кажется, что сердце разорвется, и его бой слышен по всей округе.

У каптерки могильные лопаты, одной из них Арзо подпер дверь, щедро облил бензином и, струйкой сливая, тронулся обратно. Стоя на подоконнике, он кинул в казарму зажженную спичку – потухла, еще одну – то же самое. Второпях он достал сразу несколько спичек, чирканул о коробок. Вспыхивая поочередно, огонь разросся, заискрился в взбешенных глазах, током прошиб сознание: «Что я делаю?! Ведь они люди!».

Еще больший ужас смятения овладел им, он застыл в оцепенении от борьбы противоположных помыслов; и в это время огонь, обжигая, дополз до его озябших судорожных пальцев; боль пробудила сострадание и, выкинув спички наружу, следом сам сиганул в снег.

Взмокнув от пота, Арзо бегом добрался до села. Мысль, что не согрешил, ублажила сознание, и он измотанный в беспамятстве завалился спать, и вновь пробудился от шума.

В селе бьют в рельс, кричат «пожар». Он выскочил из дома, в центре села гудит толпа. Самбиев обернулся – вместо прежнего мрака – веселое озарение, зарево пожара – комендатура в огне… Как на божий дар, как исполнение его желаний, с радостью смотрел Самбиев на фейерверк в ночи, и с восхищением поддаваясь восторгу толпы, он осознавал, что больше пути в комендатуру нет, он не подопытный, а нормальный человек. Ему хочется быть среди себе подобных. В ночи он подходит к гудящей толпе.

– Горят! Горят! Слава Богу, горят!

– Бог их покарал! Нас избавил от ереси!

– А у нас один остался!

– Жечь его! Жечь!

– Люди! Вперед!.. Наконец-то избавимся от них!

Самбиев попятился, хотел бежать наутек, потом вспомнил о документах, блокноте с письмами. Огибая квартал, сделав крюк, околицей он достиг дома, сунул блокнот в карман, взял две стопки – и к двери, а там уже толпа теней, и ему показалось, что они ничем не отличаются от узников комендатуры. Самбиев ногой вышиб окно, поранив руку выскочил, под наклон устремился к реке, к огню, в сторону маячащей комендатуры.

* * *

– Эй, жена! Жена, включай телевизор! – восторженно кричал Домба-Хаджи, бодро преодолевая ступеньки дома. – Да куда она запропастилась? Неужели замуж вышла?!

– Хе-хе-хе, – хихикнул идущий сзади Мараби.

Алпату заканчивала молитву.

– Что ты разорался, будто счастье нашел? – недовольно оглянулась она на входящих.

– А что же, если не счастье? Ты знаешь, что сегодня произошло? Верховный Совет республики провозгласил «Декларацию о суверенитете»! Все говорили, что Ясуев – московский приспешник, взяточник, вор, а он как дал! Это просто здорово!

– Я не знаю, о каком суверенитете ты говоришь, но от Ясуева ни мне ни нашему народу добра ждать не следует, – проворчала Алпату, ставя на плиту чайник.

– О чем ты говоришь, старая дура! От своей нелюбви к снохе такого человека хаешь… А он лидер нации! И наш родственник, сват.

– Какой он лидер? Хапуга!

– Замолчи! Кто услышит! А он лидер, мужественный человек. На такое пойти?! Просто здорово! А потом, представляешь, лично меня, как уважаемого человека, попросил растолковать народу это историческое событие по телевидению. Сейчас после новостей запись покажут… Мараби, скажи, как я выступил?

– Удивительно хорошо! – странно сияет лоснящееся лицо Мараби. – Просто оратор – с такой дикцией, с таким смыслом!

– Какая «дикция»? – передразнила Алпату. – Только шепелявить на ухо сплетни да интриги плести – твой голос.

– Замолчи! – на крик сорвался голос Домбы-Хаджи, восторженность исчезла. – Лучше стол накрывай.

– Слушай, Домба-Хаджи, – глядел в телевизор Мараби, – а что это Горбачев и Буш вдвоем на катере в океан уплыли?

– Не знаю… Наверное, для оригинальности, чтобы показать свою смелость и близость в дружбе.

– Ой-ой! – ехидно усмехнулась Алпату. – Разве не понятно? Уплыли подальше в океан, чтобы никто их речи не подслушал. Торг идет, о чем-то сверхсекретном договариваются, видимо, Союз распродают?

– Много ты знаешь, старая, – презренно скосился Домба-Хаджи. – Кто их может подслушать? Президенты сверхдержав!

– Ой, а что ж вы с Албастом аж на задворки уходите, шепчетесь, даже больше жестами объясняетесь? Боитесь? Даже в родном доме своих стен боитесь!

– Замолчи! Давай что-нибудь поесть.

– Да, я что-то тоже очень проголодался, – Мараби подошел к холодильнику, раскрыв, долго всматривался, что-то потрогал, понюхал, в недовольстве скривил лицо. – Я, наверное, поеду.

– Поешь с нами, – спохватился Домба-Хаджи, видя, что Мараби уходит, крикнул вслед: – Ну ты завтра за мной заедешь?

– Посмотрим… Если успею, – уже со двора сказал Мараби.

– Что, твой нукер барином стал? – съехидничала Алпату. – Теперь ты его упрашиваешь?

– Его услуги мне нужны. Кто-то должен меня возить.

– Знаю я его услуги… Смотри, «довезет» он тебя куда следует. Ух, как отъелся, округлился, как жеро , в дверь не проходит, даже на нашу еду морщится. Раньше за стакан чая благодарил. А сейчас раз в месяц на базар отвезти попросишь – на такси деньги сует.

– Ну что я сделаю, сейчас такими все стали, все за деньги, обнаглели, совесть потеряли. А Мараби сейчас не со мной, кооператив Албаста возглавляет, что-то они там выдумывают… Во-во, смотри, сейчас меня покажут.

На экране появилась физиономия Докуева Домбы-Хаджи. Он говорил недолго, вкрадчиво, повелительно. Раз десять назвал фамилию Ясуева, потом читал выдержки из Корана на арабском языке, подтверждающие правильность выбранного пути на суверенитет и роль лидера в этом поистине мирового масштаба событии.

Докуев отмечал исключительность вайнахов в данный исторический момент для развития мировой цивилизации вообще, и для исламского мира, в частности.

– Раньше только мне мозги пудрил, а теперь всем, – съязвила Алпату.

– Ой, тоже мне умная! – ублаженный своей речью расплылся довольный Домба-Хаджи. – Ты лучше слушай, как я говорю!

– Говоришь красиво, а вот что дает нам эта декларация?

– Все! Свободу!

– Свободу воровать?

– Замолчи!

– Так на что еще ты и Ясуев годны?

– Замолчи, я тебе сказал! Вот вышвырну тебя из дому, будешь в своем Ники-Хита в нищете помирать.

– Я не из нищих, в отличие от некоторых, и, может, голодной буду, но нищей – никогда.

– Замолчи, дрянь! – Домба-Хаджи вскочил, для острастки замахнулся, однако бить жену он давно не бил, раньше сам ее боялся, а теперь, хоть и вредная, но преданная, душа. – Великое дело сделали, а ты, дура, ничего не понимаешь! Да мы… – на полуслове телефонный звонок оборвал заготовленную в телепередаче тираду. – Да-да. Албаст – ты? Что так плохо слышно? Из Ники-Хита, по рации? Ты на самбиевском участке? Ой извини, извини! Конечно, твоем… Да, точнее на нашем родовом… А бук как? Стоит?