Нелли Воскобойник - Очень маленькие трагедии

Когда ее привели в чувство, она потребовала, чтобы ребята признались, что это розыгрыш. Она умоляла, чтобы кто-нибудь сказал, что все эти гадости придумали нарочно. Что на самом деле ничего такого не может быть. Она рыдала, смеялась и икала. Неопытные физики твердого тела совершенно потеряли голову. В конце концов кто-то додумался плеснуть ей в лицо воды и увезти домой.

Бедная девочка ничего не знала о физическом взаимодействии полов. Мама не говорила с ней на эту тему, а в пионерлагерях, где мы все получали свои первые сведения о сексе – она не бывала. Диана отказала своему жениху и перестала ходить в институт полупроводников.

Теперь самое удивительное в этой истории. Как и большинство моих однокурсников, Диана после института больше никогда не занималась физикой. Прихотливые и запутанные тропинки судьбы привели ее – именно ее – в мир уголовных преступлений. Она эксперт-криминалист. Выступает в суде, доказывает свою позицию, полемизирует с адвокатами. Можете себе представить?

Нас с Левой познакомили потому, что у нас обоих брачный период клонился к концу. Мне было 23, а ему 29. Мы абсолютно подходили друг другу по всем параметрам: по росту, возрасту, образованию, происхождению, склонностям и намерениям. Оба думали, что целью человеческой жизни является защита диссертации на соискание звания кандидата физико-математических наук. Оба были травоядными, но взамен клыков и когтей природа наделила нас обоих чувством юмора, что в известной мере и в некоторых случаях может заменить агрессивность.

Лева стал заходить за мной почти каждый вечер, и мы гуляли по городу. Он был очень красив, а я могла бы называться замухрышкой, если бы не дефицитные импортные кофточки, которые доставала мне мама. Кроме того, брачные игры вынудили меня обратить внимание на косметику и причесываться тщательнее обыкновенного. Лева мне ужасно нравился – и неудивительно. Удивительно другое: он влюбился в меня по всем канонам куртуазной поэзии. Его руки были так горячи, что я каждый вечер сызнова пугалась, что он заболел какой-то неизвестной болезнью с высокой температурой. Ему нравились во мне странные вещи – щиколотки, например, или как я жмурюсь… Да что вспоминать!

Через три месяца, в октябре, мы поженились. До самого нового года Леву сотрясала горячка молодоженства. Он жил в каком-то необыкновенном состоянии счастливчика. С ним невозможно было играть в стохастические игры. В нардах он выбрасывал любые нужные ему кости. Заранее говорил, что выпадет, и получал, что хотел. Карты раскладывались по его желанию. Он решал, не задумываясь, любые головоломки. И только в январе стал возвращаться к стационарному квантовому состоянию.

Я представляла себе семейную жизнь серой и нудной. Мне, конечно, было интересно, чем и как занимаются в супружеской постели, но значимость этого предмета представлялась грубо преувеличенной. Мне казалось, что теперь нужно будет утомительно долго объяснять и оправдывать всякое свое намерение и добиваться одобрения мужа на любое пустяковое действие. Я считала, что мое согласие выйти замуж и было согласием на всю эту мороку на всю предстоящую жизнь.

Действительность была удивительно хороша. Никто не мешал мне дышать. Мы почти не спорили по пустякам. Лева даже готов был подождать меня в парикмахерской или зайти со мной в магазин. Я с удовольствием слушала его рассказы об определении возраста геологических пород методом радиоактивных изотопов, а он мои – о столкновениях Клодия с Милоном на римском Форуме в 49 году до нашей эры. Мы много смеялись вместе.

Теперь пришло время знакомиться с родственниками. У нас были совершенно одинаковые старые дядюшки и тетушки – носатые, с певучим местечковым акцентом и саркастическим выражением лица. У некоторых было бельмо на глазу. Они как будто вышли из антисемитской брошюры. Чувство такта было им незнакомо. Одна такая двоюродная тетка Хася в день свадьбы своей племянницы громко спросила у сестры: «Бася! Ты уже сделала молодым ую-ю-ют?» И не успокоилась, пока ей не показали двуспальную кровать с кружевными подушечками.

Когда у этой Хаси умер муж, она всем, кто приходил с утешениями, говорила: «Он был такой внимательный!» – как будто бедняга Натан для того и родился, чтобы оказывать своей жене знаки внимания. Несколько лет потом она жаловалась всем встречным на плохую жизнь, маленькую пенсию, нечутких детей, непослушных внуков, шумных соседей и грубых продавцов. Я научилась улыбаться ей, не слушая вечного нытья. Ее жалобы были так невыносимо скучны и однообразны… Пока мы не узнали, что восьмидесятилетняя Хася умерла в горячей ванне, перерезав себе вены на обеих руках мужниной опасной бритвой. После смерти Натана ни один человек на всей земле уже не был к ней внимателен.

Мы с Левой проводили свой первый отпуск. Наше свадебное путешествие было так прекрасно, что столица манила нестерпимо. На этот раз мы жили не в гостинице «Москва», куда попали после свадьбы благодаря нечеловеческим усилиям моего папы, задействовавшего длинную цепочку знакомств, а в гостинице «Шахтер». Туда, тоже не без знакомств и барашка в бумажке, мы устроились сроком на шесть дней. Я была уже довольно значительно беременна, переваливалась утицей, и мы с очкастым интеллигентным Левой представляли собой такую благопристойную пару, что нас пустили на завтрак в «Националь», куда швейцар без объяснения причин перекрыл вход двум молодым людям, следовавшим за нами. Прекрасный завтрак, чудесное чувство вписанности в жизнь, принадлежности к элите. Немножко стыдно вспоминать, ну да один раз, сорок лет назад.

На шестое утро нас безоговорочно выписали из гостиницы, и мы, намереваясь гулять еще весь день вплоть до ночного самолета, оказались в сложной ситуации. У Левы в молодости бывали приступы недиагностированной болезни. Один врач сказал нам, что это «армянская болезнь». Ничего похожего, кроме разве периодичности. На самом деле случалось вот что: у него внезапно и резко поднималась температура. Сорок градусов со всеми сопутствующими прелестями – озноб, головная боль и полное изнеможение. Это продолжалось часов 30—35 и проходило само собой. Уже выписываясь из гостиницы, мы поняли, что температура стремительно растет. Назад нас, разумеется, не пустили ни за какие деньги, а обнаружив, что Лева болен, не велели и сидеть в вестибюле. Только позволили оставить чемоданы в камере хранения.

И мы в полном отчаянии подались на ближайший вокзал в медпункт. Только взглянув на нас, фельдшерица немедленно уложила Леву на кушетку и придвинула мне табурет. Никогда больше я не встречала людей, которые так мгновенно и безошибочно определяли, кто есть кто, как работники медпункта на Казанском вокзале в Москве в 1975 году. Мы оставались там до самого вечера. Лева то уплывал в полубредовое состояние, то возвращался и просил пить. Но даже он вспоминал потом некоторые события, потрясенными свидетелями которых мы оказались в тот день. А я совершенно изменила свое представление о том, что такое жизнь.