Никита Фроловский - По разные стороны экватора

Присматриваясь к кандидатам, она стремилась не затягивать безвременье выборов, смутно страшась незавидной безстатусности одиночки несопоставимо больше невеселого подтверждения известного дутого открытия принцеотсутствия на белом свете.

Принцеприсутствие, впрочем, толковалось здесь вполне условно, как нечто бы постоянно устроившее, а принцы и не надобны, да при желании в них можно оказывалось, как в сору рыться, просто раньше она иллюзорно обманывалась мечтою встречи принца, волшебно чарующегося ею, до степени превращения в безраздельно подданного, не теряющего, притом, всех своих еговысоческих качеств, как ласкающе некогда многообещалось в поэтических сказках.

Поэзию, прочие сказки и всякую остальную староклассическую художественную литературу она системно читала только в школе, с которых пор прошло уже немало, качественно вышибающих из головы тексты, лет, а то бы могла припомнить, что еще знаменитый критик женщин Печорин советовал им не обольщаться поэтическим словом, указывая, как те же поэты за деньги именовали Нерона полубогом.

Пользуясь здесь своими самыми широкими полномочиями, автор желает сейчас же заступиться за поэтов и поэзию, чей один из лучших представителей, спустя лет семьдесят после слов лермонтовского Печорина, писал с понимающим сочувствием об императоре Рима совсем не за деньги, во всяком случае, не за нероновские:

…Он мучитель-мученик! Он поэт-убийца!

Он жесток неслыханно, нежен и тосклив…

…Мучают бездарные люди, опозорив

Облик императора общим сходством с ним…

…Разве удивительно, что сегодня в цирке,

Подданных лорнируя и кляня свой трон,

Вскочит с места в бешенстве, выместив в придирке

К первому патрицию злость свою, Нерон?..

…Разве удивительно, что в амфитеатре

Все насторожилися и задохся стон…

Северянин образно защитил трагическую двусмысленность артистичности гения, в безудержном стремлении к художественной истине, неизменно раздираемого до смерти на кровавые ошметки о, неусыпно стерегущие ее от полного познания, мотки проволок ядовитых колючек, вечно противоборствующего двуединства любых начал.

Вернемся-ко к нашим принцам, вернее к первой и, кроме, не пожелавшего упустить случай осмотреть начальные владения, автора, пока единственной героине и ее, а не нашим непринцам.

Возомнившие себя титулованными для нее особами, мужские особи способны оказывались только прикидываться подданными, да и то, даже на краткую увертюру у них едва хватало энтузиазма, терпения и приличий. Скрывали они свое подлинное лицо недолго и, скидывая с бесстыдной мужской откровенностью постную маску идеалиста-подкаблучника, быстро переходили от нежных уговоров и терпеливых объяснений к исключающим дальнейший союз скандальным доводам и действиям, неизбежно и чаще рано, чем поздно предпочитая положению камер-пажей претендования на доминирующий титул.

Когда претензии случались необратимыми, она сразу расставалась с забывшимися, но и если воля противника полностью подавлялась до отречения от всяких иллюзорных прав, почитая рабство важнее разлуки, то и подобный бросался без осложненных сожалений, ибо никак не мог отказаться от сетований на ее бездушную холодность и докучал постоянными тягостными жалобами на свое, благодаря ей незавидное, состояние души.

Сей всесокрушающий набор многострадальных замет концентрированной кислотой разочарования жгуче выел из ее души тургеневские идеалы в стремлениях к построению открытой любви, заменив их на расчетливый романтизм борьбы с противоположнополым недругом, где она соскучилась стабильно одерживать предсказуемые победы и размышляла о приложении незатрачиваемых сил и экстраординарных способностей к усложненным маневрам каверзных многоходовок головоломной тактики.

Вот таким образом складывались к моменту времени нашего с вами знакомства сердечные позиции Принцессы, пока что оставляемой на Ее Высочества распутье, для неупущения нащупывания собственной стези в закипающем водовороте повествования.

Как выразился сильно-выдающийся наш писатель Лесков: «Таков Дикенц!». Николай Семенович говорил о пагубном влиянии на, описываемую им, обездоленную героиню обличительно-чувствительных творений, все более забываемого малочитающим человечеством, заслуженно прославленного сентиментального Чарльза, чей крепчающий британский покой в Вестминстерском аббатстве и мы не собираемся тревожить, а по произволу назначаем от его английской фамилии термин «дикенц» полунаучной малой единицей меры мер романного измерения. Какой же термин назначить десятичной единицей? Глупо, наверное, сталось бы не учесть национальные достижения, дающие полное право великорусски выбрать шовинистичный, скажем, «толстый». С ударением на «ы», но в случаях окончания числительного буквой «х» ударение пусть падает на «о». Завершаем литполитчас «ч» и поговорим об этом позже, а пока… Чао, Чарли! Один дикенц!

Г л а в а С л е д у ю щ а я.

В то же примерно время, ну, скажем, днями-неделями несколько позже, по одной, ранее, наверное, самой мрачной в своей полной неромантичности улице в мире, гуляюще-расслабленно, но с неустаревающей роллинг-стоунз-пружинной отчетливостью шел стройный и подтянутый не натренированной, а врожденной спортивностью мужчина в двусмысленно-пижонском одеянии, поражаясь чудотворной реконструированности, превратившей клоакопроводную магистраль в волшебную дорогу к прекрасному и загадочному нечто. Всю нескончаемую улицу усадили вымытыми подстриженными кустарниками и величественными вечнозелеными елями да пихтами и оснастили рядами образцово-классических фонарей с матовыми грушевидно-перевернутыми плафонами на изощренно резных столбах. Поминутно возникали островки крохотных скверов с чугунными кресло-удобными скамейками, мини-песочницами и качелями для детей и аккуратными, изукрашенными оранжево-лазоревыми и бело-желтыми мозаиками, некрупными фонтанами, чьи струи синхронно и стройно били залпами ввысь и тут же иссякали, туго стегнув по зеркальной глади бассейнов плоскими водопадами, но мгновенно взвивались вновь в прозрачность синего воздуха настоящего все пока еще лета, несмотря на уже наступившую календарно осень. По обеим сторонам преобразованной до неузнаваемости улицы выставочно красовались новой отделанностью возрожденные практически из руин дома и почти бесшумно, еле шурша шинами по свеже-умытому светло-сиреневому асфальту, проезжали не торопясь, но и без акцентированной медлительности симпатичные один к одному, как близнецы, только разноокрашенные, автомобили, отбрасывая по всей необычайной вокруг-нарядности бесчисленные вереницы солнечных зайчиков.