Натиг Расулзаде - Спаси и помилуй!

Тогда он старался изводить себя работой, достал старые черновики, отложенные на потом, на черный день, когда не будет новых идей, но черный день пришел внезапно, слишком рано и не оттуда, откуда его ждали. Он утопал в работе, и что бы он ни писал, это так или иначе было о сыне его. Вся боль, вся жгучая обида за несправедливость, с которой обошлась с ним судьба, выплеснулась на бумагу, отразилась в его произведениях, пронзительных, глубоких, как колодец, в который он упал, в котором задыхался, но из которого черпал воду горстями, и это было единственным, что связывало его с реальной действительностью. Тогда и начался его творческий взлет, окрепло и возмужало его ремесло, пройдя сквозь жаровню нестерпимого горя; но в то же время стала странной манера письма, мистикой отдавали многие произведения, и это как раз пришлось ко двору, оказалось кстати во всесторонне меняющемся обществе, стремящемся к десятилетиями запрещенному плоду; тогда и пришла к нему популярность, настоящая слава, будто Бог, отняв одно, решил ублажить его другим. А изменившееся лет пятнадцать назад время, к которому Манафов, как и многие его коллеги, не мог приспособиться (растерявшись, перестав зарабатывать привычным писательским трудом), вдруг нежно приняло его в свои объятия. Появились как из-под земли спонсоры, о которых так долго бесплодно мечталось, желавшие издавать и продавать книги Манафова, появились режиссеры, желавшие эти книги экранизировать и заказывавшие Манафову сценарии, таким образом, дни его были забиты делами и работой. В этом смысле гораздо тяжелее было жене Манафова, у которой не было такой существенной отдушины, как художественное творчество, она оставалась одна, лицом к лицу со своим уродливым, необъятным горем, раздавившим ее полностью, отнявшим у нее все, чем было заполнена ее прежняя жизнь. Как раз в это время она отдалилась от него, была далека от него, как никогда, и ему казалось, что они не понимают друг друга, или понимают гораздо хуже, чем до случившейся с ними беды. Смерть сына стала невидимым рубежом, барьером, отделившим их, продолжавшим отделять и разводить в разные стороны, все дальше, дальше. Они уже давно не спали вместе, жена подолгу ненормально молчала. Боясь за ее психику, он стал приглашать гостей, близких родственников, друзей, просил их бывать чаще, они понимали зачем, видя состояние жены Манафова, и охотно шли ему навстречу, принимая приглашения, тем более, что им льстило быть частыми гостями популярного писателя. Был среди гостей и очень талантливый, но незаметный и неизвестный еще психиатр, как-то исподволь, не теряя времени, проводивший курс реабилитационных сеансов с больной. В результате ей стало лучше, но она, раньше веселая, бойкая, остроумная хохотушка, любившая рассказывать неприличные анекдоты и сама первая звонко смеявшаяся в финале, замкнулась в себе, стала неразговорчивой, нетерпимой к окружающим, нервной, и прошедшие десять лет со смерти сына мало что изменили в ней. Манафов иногда, заработавшись, среди ночи вспоминал ее и шел к ней в спальню через всю их большую квартиру, садился на край кровати, зная, что она не спит, и молча сидел некоторое время. Она открывала глаза, смотрела на него, потом отводила взгляд, вперив его в потолок, или же вовсе глаз не открывала, когда как. Тихо, бархатно шли часы, какой-то большой, хорошо воспитанный будильник. В этом доме полно было часов, хотя никто не обращал на них внимания, а будильник… смешно говорить. Кого будить? Иногда она спала, чутко дремала и, проснувшись, схватывала его руку, когда он присаживался рядом. Так они сидели молча, рука в руке. О чем говорить? Общее у них теперь было только одно: смерть сына, а говорить об этом было слишком больно.

Он все больше уходил в свою работу, в свою славу, было непривычно, но приятно – бесчисленные интервью в газетах, по различным телеканалам, пресс-конференции, приглашения на семинары, на банкеты, заключения договоров с издателями, когда он уже мог диктовать свои условия, переводы книг на иностранные языки и работа с переводчиками, разные литературные премии (многие из которых возникали как грибы после дождя и также исчезали под руками ловких грибников, придумывавших их, чтобы сорвать на них неплохой куш), частое мелькание в прессе, работа на съемочных площадках, где снимались фильмы по его сценариям – все это заставляло стремительно расти его популярность, создавая видимость взлета, тогда как популярность росла, скорее, как снежный ком с горы, обрастая суетой, чепухой, сплетнями, подпитываемыми прыткими бумагомараками, которых за последние годы в маленькой этой стране образовался легион. Это отнимало массу времени, все его время, и Манафов все чаще тосковал по тихой своей лампе под зеленым старомодным абажуром на письменном столе, от которого его оторвали лихорадочные дела, по ярко-белой стопке бумаг в кругу уютного света, ожидавших прикосновения его пера, строчек, продиктованных истинным вдохновением, родившимся из страданий. Но все меньше оставалось этого страдания в душе его, все тише становилась давняя боль…

Однажды среди ночи, засыпая, утомленный на диване в своем кабинете, он вдруг подумал, что ведь все это: изнурительная работа до потери сознания, известность, слава, премии, звания, популярность, всеобщее уважение, все появилось буквально лет десять… нет, точно десять лет назад, после того, как… у него перехватило дыхание. Он сел, нашарил в темноте сигареты на полу у дивана, закурил, нервно затягиваясь, роняя пепел на паркет, и сидел так с минуту, стараясь отдышаться, будто его ударили по лицу, а он не может ответить. Выходит, смерти сына он обязан… Сигарета выпала из задрожавших его пальцев, упала и осталась лежать на полу; он затрясся, кусая кулаки, чтобы рыдания не прорвались наружу. Скоро он успокоился, заставил себя успокоиться, поднялся, убрал сигарету с пола, бросил в пепельницу, включил лампу на столе, достал из ящика снотворное и принял сразу две таблетки, заглотал без воды. Закрывая ящик стола, он заметил рукоятку в глубине, торчащую из-под блокнотов с записями. Он быстро лег и вскоре заснул, ровно, без снов, но под утро ему, все-таки, приснилось, это даже нельзя было назвать сном, что-то вроде фрагмента из сна: будто он открывает ящик и достает револьвер. И все. Открывает ящик и достает.

Утром у жены сделалась истерика, и он отменил все свои дела и встречи через секретаршу – теперь у него был свой офис и своя секретарша, и он все чаще подумывал об открытии литературного журнала – и, позвонив психиатру, немедленно примчавшемуся на посланной за ним машине, весь день провозился с женой, и маленький недоношенный сон забылся, как забылся и сам револьвер в ящике письменного стола.

Читать дальше