Вионор Меретуков - Лента Мебиуса

Пир, как в добрые средневековые времена, продолжался трое суток. Вот когда Папа Асперонский отвел душу!

Шауниц легонько встряхнул казну. И поэтому разнообразие блюд и напитков поражало воображение.

Все друг друга спрашивали: «По какому поводу?..» и сами же отвечали: «Рим, помнится, тоже роскошествовал… И чем там все закончилось?»

– Жизнь скучна, – сообщил Поль Самсону и Аннет. Задрапированные в праздничные льняные хитоны белого цвета, они возлежали на персональных ложах под пышным балдахином из темной шерстяной материи, висевшей тяжелыми фестонами, с кистями и бахромой.

Пир был в разгаре.

– Жизнь скучна, – напыщенно повторил Голицын, посматривая сквозь омытый бордовым вином стакан на полуобнаженных красоток, томно, волнующе и по-асперонски медленно, исполнявших танец живота, – но в наших силах наполнить ее событиями. Иногда для этого приходится ловчить, перенося вымышленных литературных героев из книг в реальную жизнь. Конечно, не буквально, а наделяя придуманными качествами наших друзей и врагов и вообще всех тех, до кого дотягивается наш алчный каждодневный взгляд. И, вы знаете, получается очень забавно. Очень часто люди, с которыми мы заочно проделываем, без их ведома, разумеется, эти, обогащающие их натуры эволюции, не остаются в долгу и отвечают нам тем, что в конце концов действительно становятся похожими на литературных фантомов. Окружая реальных людей аурой из воображаемых образов, мы невольно воздействуем на их духовную субстанцию, меняя их внутреннюю сущность. Не слишком ли заковыристо я изъясняюсь?

Аннет с отсутствующим видом пожала плечами. Самсон величественным кивком головы дал понять Полю, что ничего неясного для себя не услышал. Поль в ответ с удовлетворенным видом тоже наклонил голову и продолжил:

– Я же пришел к оригинальному, можно сказать, революционному, решению, я счел более выгодным и продуктивным обратный процесс: я помещаю реальных людей в придуманные мною обстоятельства. В ткань, так сказать, своих безудержных поэтических фантазий. Остроумно, не правда ли? О, трепещите литературные поденщики!

– Ничего в этом остроумного и нового нет. Так всегда делали. Те же Джойс, Миллер, Хемингуэй… Да и я…

Но Поль только рукой махнул.

– Для начала, – продолжал он, – я заткну за пояс бездарных претендентов на Гонкуровскую премию и по праву стану первым писателем Франции и членом Академии бессмертных…

– Ты не гражданин Франции.

– Плевать, я гражданин мира! О, вы еще не знаете меня! Я еще замахнусь на «Нобеля»!

Поль высокомерно взглянул на Аннет и достал из-за пазухи книгу.

– Вот мой шедевр! Роман в стихах «Атилол». Повествует о пожилой женщине, без памяти влюбленной в прекрасного юношу, плута, негодяя и распутника, в этакого современного Гермеса, в отличие от греческого бога, полностью, к своему счастью, лишенного положительных черт. Несмотря на то, что книга изобилует постельными сценами, она, по сравнению с тем, что нынче лежит на книжных прилавках, в высшей степени целомудренна. Дарю! – он протянул книгу девушке. И, заметив взгляд Самсона, спросил: – Думаешь, ей еще рано читать такие книги?

Король сделал неопределенный жест рукой. Поль чопорно поджал губы и продолжил:

– Я писал свою поэму интуитивно, так, наверно, пишут оперы. Я забрался в такую лингвистическую глухомань, в такие дикие этимологические дебри, в которых заплутали бы даже авангардисты, модернисты, имажинисты, концептуалисты, абстракционисты, экспрессионисты, импрессионисты, символисты и экзистенциалисты вместе взятые. Без поводыря я на ощупь долго бродил по лексическому заповеднику в поисках нужных слов. Но, увы! Их там не было! То есть, буквально. Их просто не существовало в языке. Я чувствовал, что моему могучему интеллекту тесно в рамках, созданных составителями толковых и орфографических словарей. Я не мог известными словами адекватно передать то, что переполняло меня, что бушевало в моем безбрежном внутреннем мире. Я чувствовал, что не создам великого произведения, если буду обходиться традиционными языковыми средствами, ограниченными надуманными правилами из учебников по правописанию. То цельное, гениальное, безумное, что рождалось, клокоча и раскаляясь, в недрах моего сознания, требовало нового языка. Пришлось всерьез заняться словотворчеством. И если на счету лингвистов-новаторов, филологов-реформаторов, графоманов и прочих пишущих и печатающихся пустомель и говорунов, их бывает не так уж много, то у меня их оказалось предостаточно. Я, преодолев свою всегдашнюю застенчивость, дерзновенно расширил скудный словарь современного литературного языка, пополнив его множеством новых слов. Чего стоит, например, такой мой перл, как «неукродержимый»! Сколько выразительности, сколько взрывной динамики, экспрессии, какая бездна оттенков! Дальше я действовал еще решительней. Впрочем, все это вы найдете в моей поэме…

– Мое искусство столь красочно, оригинально, многогранно, всеохватно и ново, что даже завистники и соперники непременно вынуждены будут признать мой гений! Давно хотел спросить ваше чертово величество, ты по-прежнему потешаешь неразборчивую театральную публику своими развращающими душу драмами или оставил это грязное и пустое занятие, перепоручив его бесчестным наследникам старика Шекспира? Знаешь ли ты, что твоя пьеска «Асперонские зарисовки» с треском, употребляя известное выражение Антона Чехова, идет в одном театрике на Монмартре? Правда, Монмартр не Бродвей, но… – Поль посмотрел на Самсона.

– Словом, это… э-э, успех. – И мрачно добавил: – Но больше не пиши. Не твое это дело… Между нами, пьеса порядочное говно. Хотя, повторяю, и имеет успех. Такой вот парадокс. Слава Богу, ты умный человек и знаешь цену подобным парадоксам и подобному триумфу. Прости, и в мыслях не было тебя обидеть, но ты же всегда просил меня быть откровенным. Простите и вы, Аннет… – Поль повернулся к девушке, – вашему повелителю давно пора понять, что ему вполне достаточно быть просто королем. Не стоит ему размениваться на литературу. Тем более такого качества…

Еще раз прошу тебя, не обижайся, Сонни, – мягко добавил он, – представители богемы, к которой я принадлежу, всю жизнь плывут по океану абсурда, им в нем удобно, они не тонут… Ты же непременно пойдешь ко дну. Тебе потребен другой океан…

– У нас один океан на всех…

– Нет, у тебя – другой. В моем океане, где каждая новая волна не похожа на предыдущую и цвет воды меняется каждое мгновение, где всегда штормит и волны не движутся в одном направлении, а, постегиваемые неистовыми ветрами, сталкиваются друг с другом, там норма – исключение, а хаос – закономерность. У тебя же, в твоем правильном, целесообразном океане, повинующемся правилам, которые установлены скучными, но очень предусмотрительными и дельными людьми, всегда штиль и днем и ночью светит пусть холодноватое, но зато ясное солнце…